- Давай не будем делать вид, что мы совершенно незнакомы, "выкать", и говорить о подробностях биографии. Успех, что называется, состоялся. У твоих текстов несомненная известность, хотя, понятно, что для тебя не являются фактором деньги...
- Мы начали говорить какие-то очевидные вещи... Итак - всё ясно, что и говорить.
- Ты испытываешь удовлетворение от своей работы?
- От того, чем я сейчас деньги зарабатываю? Сначала было интересно - первый месяц, что-то новое, а потом понимаешь, что ничего, кроме пустоты тебе это не даёт.
- Мне представляется, что объём, который может занимать внутри человека искусство, постоянен. И вот, в начале века приходит кино, а за ним телевизор, литература ужимается, её пространство становится меньше, и процесс этот объективен, неостановим. Литература становится иной, я не имею в виду журналистику, очерки, мемуары, литературные идеи для кино. Письменность начинает выполнять служебную функцию, такую, как написание сценариев. У меня создаётся впечатление, что русскую литературу спасает несовершенство наших средств транспорта. Смотреть телевизор в метро неудобно, а ехать долго. Приходится читать… Самое время рассказать, что ты понимаешь под "занятием литературой"?
- Ну, сценарий не имеет к литературе никакого отношения. Для меня литература это только то, в чём слово самоценно, а не становится чем-то вспомогательным для передачи мысли.
- А вот драматургия, она мне представляется более живучим жанром, она является литературой?
- Для меня литература делится на две части - сочинительство и то, что я называю интерпретацией. Сочинительство есть наивная иллюзия того, что ты можешь что-то сочинить, и этим сочиненным осчастливить мир. И это превращается в бесконечное писание одной книжки, написанной одним языком. То, что ты изучал, всякие женские романы...
Тогда как литература, как мне кажется, является не сочинительством, а интерпретацией. Сочинить ничего невозможно.
Сравнивая с тем же театром, я скажу, что если режиссер о себе серьёзного мнения, то он не будет брать для постановки новую пьесу. Как в Китае с идеей о семи революционных пьесах. И вот режиссер берёт Чехова, Шекспира, всё время одно и тоже. Так же и в литературе - пишется пять или семь давно написанных романов, и только тогда, когда ты пишешь тот роман, который писали до тебя, становится понятно, кто ты есть на самом деле...
Разные задачи - это как балет и плавание. В плавании главное быстрее достичь до цели, а в балете - главное движение. Возвращаясь к театру, надо сказать, что невозможно смотреть "Гамлета" для того, чтобы узнать, чем там дело кончилось, кто кого убил. Так и с прозой.
Имеет смысл только в расчёте на того читателя, который будет следить за каждым твоим словом, но такого читателя, кажется, нет. Его нет, поскольку тот читатель, который должен таким быть - критик - руководствуется на деле совсем иными мотивами. Если критик хороший, то у него есть какая-то своя концепция, а если есть концепция, значит, всё что он видит, он пытается рассовать по полочкам своей концепции...
- А если голова на кровать не умещается, то надо её рубить...
- И вот, всё это происходит, если он хороший критик, а если он плохой, то и говорить не о чем.
- У меня есть два прогноза по поводу литературы - один более оптимистический, другой менее. Оптимистический такой: литераторы будут сидеть по своим кельям, или, подобно странствующим монахам, пускаться в путешествие с растрепанными листами в суме, чтобы поменяться рукописями.
- Ну, такое уже было - лет десять назад. Мы так же собирались с друзьями, читали друг другу... А сейчас выясняется, что это был золотой век, потом было искушение литературной жизнью, и теперь надо возвращаться к тому, к чему ты привык.
- К чему?
- К естественному состоянию, когда то, что ты пишешь, нужно только тебе, или, в лучшем случае такому же сумасшедшему, который читает тебя только для того, чтобы ты его за это прочёл.
- И как с монахами, которые хвастаются виньетками в тексте.
- Я сравниваю это с коллекцией градусников. Восхититься коллекцией градусников может только тот, у кого такая же коллекция, но не хватает нескольких образцов.
- А как у тебя с профессиональным общением, ведь твой роман, хотя не всеми был прочитан, но был очень известен.
- Я тебе скажу больше - мне показывали газету "Деловой мир", где был напечатан опрос критиков, которые называли три лучших романа года. У критиков было очень мало соприкосновений, но самым частым по упоминанию был именно мой - "Всех ожидает одна ночь".
Самое смешное, что, по сути, это не имеет никакого значения абсолютно.
Что касается литературной тусовки - это действительно забавный вопрос. Когда я писал роман, то от всего отошел, ни с кем не общался. То, что рано или поздно кому-то это понадобится, я в этом не сомневался, поскольку свято верил в то, что литература это что-то важное, нужное, как был неоригинален в России человек в шестидесятые-семидесятые-восьмидесятые годы человек так думавший о литературе. Всё свидетельствовало о том, что литература - это самое важное в жизни. Такое важное, что с писателями разговаривают диктаторы, что писателей нужно убивать в первую очередь, если нужно сохранить режим... Поэтому когда пошли публикации - рассказ, роман, я совершенно спокойно к этому отнёсся.
Пошли статьи обо мне, звонки, стали куда-то приглашать, мне было конечно интересно, с кем-то хотел познакомится. Но поскольку ты не в тусовке, ты смотришь на всё откуда-то со стороны, тебе это всё странно. И вдруг открываешь, что то, что происходит, с тем, чем ты привык заниматься, с прозой не связано никак, это совершенно другая жизнь, другая игра.
Люди тоже играют, и у них в этой игре другая политика, другие взаимоотношения, другие желания...
И вот на этих вечерах мне не то что неприятно, но, во-первых, скучно безумно, а потом люди всерьез начинают обсуждать тексты, которые тебе кажутся к литературе близко отношения не имеющие. А там ведь своя система рангов, свои звания. Нигде нет такой системы рангов, кроме как в армии.
Но чтобы пояснить отношения внутри тусовки, надо сказать, что общаться с этими людьми можно только выходя на их табель о рангах.
Поэтому я стал сокращать это своё общение, и потом, когда даже приглашали, я старался отнекиваться, и скоро оказался в таком же точно положении, как и раньше - в полной изоляции.
- А тебе не жалко упущенного шанса? Если бы ты продолжал участвовать, "проявлял бы активность", тебе бы удалось сохраниться в этой номенклатуре.
- Теоретически это возможно, но ведь надо было ходить, звонить, разговаривать, и после этого я уже не был бы тем, какой я есть. Участие в тусовке - это же серьёзное дело, для которого нужны совершенно определённые качества, которых у меня нет. Я не обладаю этими качествами, и, честно говоря, не хочу обладать.
Самое полезное для текста - это одиночество. Чем меньше общаешься, тем лучше выходит. Одно дело - мы сейчас сидим и говорим, и разговор может зайти серьезный. Другое дело, когда собираются люди, и серьёзного разговора всё равно не будет. Либо кто-то будет вещать, а ты должен с ним соглашаться, либо это шоу с заранее розданными ролями. И всё, что есть дурного в этой русской крови, тут и проявляется.
А потом я узнал, что называться это может как угодно, но когда собираются русские люди, толку от этого всё равно не будет никакого. Тем более, когда они больны литературой.
- У тебя есть потребность что-то писать сейчас? В связи с переменой мест, там проблемы с работой, а когда ты работаешь по-настоящему тяжело писать. Да и отвыкнуть можно.
- Мой опыт говорит о том, что если я пишу один рассказ за год, то это меня совершенно не пугает. Просто у кого-то есть много того, что он хочет сказать, у кого-то очень много внутри энергии, кто-то более активен. В этом смысле я себя совершенно не тереблю. Мне не с кем соревноваться. Мне очень повезло, что я избавился от комплекса желания публиковаться довольно рано, и теперь я спокойно отношусь к проблеме "напечатают-ненапечатают".
Это, во-первых, а во вторых, когда я писал роман, то работал в школе, а когда ты из школы приходишь, ты брякаешься куда-то или просто ложишься спать, спишь два-три часа, и потом приходишь в себя ещё два часа, остаётся только ночь. Что касается смены климата... Рано или поздно всё успокоится.
- А ты можешь объяснить, почему сейчас так много литературы делается на историческом материале?
- Я могу привести две причины, одна из которых уже отпала - это цензурные соображения, а вторая, которая, как мне кажется, актуальна будет всегда - это специфика литературного пространства текста. Ты должен придумать какую-то вселенную, и вот вспоминаешь о другой, уже готовой, и помещаешь героев туда. В принципе то же самое и я хочу сделать сейчас, но кому-то нужно придумать гипотетическую Россию, чтобы с её помощью лучше посмотреть на Россию сегодняшнюю.
А мне история нужна не для того, чтобы войти в Россию, а для того чтобы избавится от неё. Я хочу написать роман в котором от начала до конца, от жизни до смерти, герои будут переживать человеческие проблемы, а не те, которые ставит перед ними эта чудовищная страна.
Вот я написал роман (я имею в виду "Всех ожидает одна ночь"), где герой всю жизнь свою борется с Россией, с теми переплётами, в которые он попадает, потому что живёт здесь. И вот хочется написать о людях, которые мучаются по другим причинам, нежели тем, что кроются в этой стране. Для этого мне нужно поместить их не в России, ничего кроме России я не знаю, а герои русские, говорят на русском языке, поэтому я придумываю ту страну, в которой всё, что есть нечеловеческого, исчезло.
- Мы отвлеклись от интересного разговора о литературных образцах.
- Я для себя выстроил такой ряд: Чехов, Бунин, Набоков, Саша Соколов. Это только двадцатый век, потому что если уходить дальше, в девятнадцатый век, так как бы все милы и все приятны, и главное, все учителя. Однажды мне пришлось писать такое эссе "О немцах в русской литературе", то есть не "пришлось", я был счастлив совершенно, когда я пару месяцев читал всё, что было у меня на полках, у друзей в домах. Обычно ведь читаешь первый ряд, а тут я прочитал и первый, и второй ряд. Конечно, до третьего дело у меня не дошло, но кое-что, может быть, я прочитал и из третьего ряда. И я понял, что Чернышевского я люблю точно так же, как и Толстого, я их не разделяю. Помню, как в школе я ненавидел все это, а теперь прочитал от начала до конца со слезами умиления. То есть, русскую литературу можно сравнивать с любимой женщиной, в которой "любишь все части тела".
- Интересно, что никто из нас не упомянул Платонова.
- У него нереальный мир, мир, где все герои - поручики Киже. Не один, а все, и к тому же он очень страшный писатель не теми даже, в общем понимании страшными вещами, такими как "Котлован", а простым описанием механических людей, завораживающей красотой их жизни.
Меня он совершено потряс, когда я ещё в школе прочитал "Чевенгур". Он, конечно, абсолютный гений, которые в литературе являются тупиками. Они в своём пути дошли до конца. И нужно только в конце этого пути поставить памятник, а литература должна просто обогнуть это место и двигаться дальше совершенно в другом направлении. Это такие писатели как Платонов, Борхес, ещё кто-нибудь... Эти люди создали свой язык, и никакого диалекта здесь не получится.
- А не слишком ли много тупиков? Можно ли тогда вообще куда-нибудь двигаться? Всё-таки есть движение...
- Да, но не через них. Набоков, например, стоит не в конце, а прямо на дороге. У Набокова ещё можно что-то взять, а у Платонова нельзя взять ничего. У Набокова можно взять то, что ты называешь любовью к детали, спокойно этим пользоваться, чтобы это стало частью тебя.
- Я бы взял у Платонова - странное отношение к комфорту, или, скорее, к дискомфорту. То, про что мы говорили с самого начала - то, когда, страна, окружение, с самого начала бесчеловечны, а люди живут в этих обстоятельствах, не страдая.
Вот, например, фраза "и он искоренил потребность жизни в своём теле" - между тем есть песня Галича, где герой болеет чем-то давно искорененным в советской стране. Партия ему говорит: "Вставай, не порти нам статистику!" - и перестает течь жизнь из пальцев, перестает из желез. Метафора продолжается.
Ещё у Платонова есть особое отношение к справедливости. Все события у него несправедливы.
- У Платонова весь стиль выражает радостное ощущение счастья, с которым человек может жить в аду. Ему удалось так составить слова, что из каждой запятой это прёт, и в этом смысле его способ писать - тупик.
- Ну, это можно делать на совершенно другом материале - цыгане, греки в 1949 году, да кто угодно...
- Платонов перевернул язык, такое бывает очень редко. Есть и иной путь - которым пошёл Джойс в "Finnegan's wake", когда слово начинается по-английски, а заканчивается по-французски. Видимо, за этим будущее.
Сообщите, пожалуйста, об обнаруженных ошибках и опечатках.
Извините, если кого обидел.
