Сейчас про Шаламова много пишут - разумеется, в связи с его юбилеем. Сттолетние даты русской литературы идут кучно - с девяностых годов по сию пору. Но скоро они истончатся, потому что как-то несравнимы те, кто родился в начале прошлого века с теми, кто шёл за ними.
Шаламов в каком-то смысле отменил русскую литературу - и это особенно заметно на фоне юбилейного говоррения и даже биографического телевизионного фильма.
При этом судьба Шаламова - как раз судьба человека, который сидит "за дело", и это очень важно. Нет, это никакое не Сопротивление, не те бестолковые ужасы, что писали в протоколах - но он сидит и не из-за того, что на ннего написал донос сосед, позарившись на лишнюю комнату.
Тем тут несколько неконтролируемых ассоциаций, и я потом их сотру, вернее,
-1. Шаламов и Данте Из его дневников "Данте не рифмовал слова «Христос» и в «Аду» даже не упоминал." С Шаламовым случилась очень пошлая вещь - к нему приклеился заменяющий рассуждения ярлык "лагерного Данте". Ср., кстати, Олешу: "Будем помнить: Данте спускается в Ад живой — не в качестве тени, а именно живой, таким же человеком, каким был у порога Ада, на земле. Все остальные — тени, Данте — человек. Тень также и Вергилий — проводник Данте по Аду. Густав Доре, иллюстрировавший «Ад», впрочем, в рисунке не делает разницы между Данте и тенями. Тени имеют тот же облик, они не клубятся, ничто сквозь них не просвечивает. И сам автор не описывает их как-либо особо, он их только называет тенями в том смысле, что они уже умерли, не люди. Доре, правда, изображает Вергилия чуть могущественнее, чем его гостя, как если бы рядом с человеком стояла, скажем, статуя. Во всяком случае, Данте порой приникает к Вергилию, ищет у него на груди защиты.
Бесы, то и дело попадающиеся на пути Вергилия и Данте в виде отдельных групп - своего рода пикетов, дозоров, - сразу же замечают, что Данте живой, что он человек. У-у, как им хочется его схватить! Однако не решаются: мешает присутствие Вергилия - для них загадочное, неясное, но какое-то, безусловно, ответственное, властное. Если бы не Вергилий, Данте несдобровать! Данте это понимает и смертельно боится бесов, которые на него прямо-таки ярятся.
И вот оба они, и мертвый поэт, и живой, вдруг сбились с пути. Вергилий встревожен, что касается живого поэта, то тот в ужасе: в самом деле, ведь провожатый его, в любую минуту отозванный почему-либо высшей силой, - может исчезнуть! Он останется один! Один в Аду - где сами имена ужасающи: город Дит, «злые щели»!
Так сказать, ориентиром для Вергилия служил мост. Вот тут он и должен быть, этот мост. Моста, однако, нет. Может быть, с самого начала было взято неверное направление? Пикет бесов - просто подлая пьяная банда - оказывается тут как тут.
- Тут есть поблизости мост? - спрашивает Вергилий.
- Есть! - отвечает один из бесов.
Надо помнить, между прочим, что они крылатые. Представьте себе эту дюжину крылатых уродов, которые, отвечая Вергилию, перемигиваются. Да, да, именно так Данте и пишет: они перемигиваются!
- Есть мост! Вот там! Туда идите!
Моста нет и там (он вообще разрушен), но бесам хочется вести на обоих путников панику, окончательно сбить их с пути. У бесов, кстати говоря, имеются клички. Как у воров и убийц - клички! И они издают похабные звуки. Изображают, говорит Данте, «трубу из зада». Данте видит эти перемигивания бесов, точно оценивает смысл их поведения - однако что поделаешь! Вергилий следует по пути, указанному бесами, и не находит моста...
У меня нет под рукой книги, и я не могу вспомнить, чем окончилось приключение... Я только приведу ту необычайную мотивировку, которую изобрел автор для объяснения, почему не оказалось моста. Он обвалился во время того землясения, которое произошло в Аду, когда туда спустился Христос! Какая мощь подлинности!
Неудивительно, что, встречая Данте на улицах Флоренции, прохожие отшатывались в священном страхе:
- О, Боже мой, он был в Аду!"
0. Шаламов и Адорно. Начиная от знаменитой цитаты из Нобелевской речи Бродского (Которая потом начала самостоятельное путешествие - впрочем, я так и не нашёл нигде этой цитаты из Адорно): "Как можно сочинять музыку после Аушвица?" - вопрошает Адорно, и человек, знакомый с русской историей, может повторить тот же вопрос, заменив в нем название лагеря, - повторить его, пожалуй, с большим даже правом, ибо количество людей, сгинувших в сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких. "А как после Аушвица можно есть ланч?" - заметил на это как-то американский поэт Марк Стрэнд". Дело не в "преступлениях кроваволго режима", я как раз очень раздражаюсь, когда становлюсь свидетелем того, как вина за какой-то экзистенциальный ужас объясняется кровавым режимом (даже если это режим Пол Пота и Йенг Сари, которых забыли все). Это мне напоминает моего знакомого антисемита, что иногда оказывался в затруднении, объяснить какую-то ситуацию. Он нервничал, и тут - о, спасение - появлялся еврейский след и картина мира становилась гармоничной. Так и с многочисленными кровавыми режимами (которые действительно кровавы) и даже с Чубайсом и Путиным. Меж тем пробема действительно страшна - потому что Шаламов как бы продолжает линию Достоевского. Что делать, если дьявол не вовне, как мифический жидомасон или Путин, а внутри?
Он как бы выполняет роль целого полка западных поэтов и философов, спрашивая - "Можно ли что-то делать, и если можно, то как после того, чему он был свидетелем. И когданикакого рационального повода для веры в человека нет". Публика, впрочем завтракала - не задаваясь этим вопросом слишком сильно.
1. Шаламов и Солженицын Это вопрос о незримыхх парных кадровых позициях - Шаламов-Солженицын, Достоевский-Толстой. И история про несъеденного кота.
Ср. "В «Новом мире», говорят, идет рукопись какого-то Солженицына о лагере — о нем утверждают, что новый Лев Толстой, дай-то Бог! Разрешения на ее печатание пока нет." [С. А. Снегов — В.Т. Шаламову 3-IV-62 г.]
Ср. "Мне нужно отвести один незаслуженный комплимент. Ни к какой «солженицынской» школе я не принадлежу. Я довольно сдержанно отношусь к его работам в литературном плане. В вопросах искусства, связи искусства и жизни у меня нет согласия с Солженицыным. У меня иные представления, иные формулы, каноны, кумиры и критерии. Учителя, вкусы, происхождение материала, метод работы, выводы — все другое. Солженицын — весь в литературных мотивах классики второй половины 19 века, писателей, растоптавших пушкинское знамя. А лагерная тема — это ведь не художественная идея, не литературное открытие, не модель прозы. Лагерная тема — это очень большая тема, в ней легко разместится пять таких писателей, как Лев Толстой, сто таких писателей, как Солженицын, но и в толковании лагеря я не согласен с «Иваном Денисовичем» решительно, Солженицын лагеря не знает и не понимает". [В.Т. Шаламов — А.А. Кременскому 1972]
Они ведь чуть было не стали писать "Архипелаг вместе", да "Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. С<олженицын> — неподходящий человек для этого"... "Деятельность Солженицына — это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности. Москва двадцатых, но без меня, без моей фамилии."
Но тут есть страшная глупость для наблюдателя - покрасить С. в гуманиста, а Ш. в Гольбейна и на этом основании делаьть вывод, кто из них двоих
2. Шаламов и его стихи, которые мне жутко не нравятся.
3. Шаламов и освобождённый труд. Одной из главных составляющих нравственной системы Толстого является свободный труд. Причём именно труд физический, часто тяжелый, но именно он преображает человека. Наследуя кадровую позицию Толстого, Срлженицын пишет знаменитую сцену пилки дров в романе "В круне первом" - островок свободной работы в несвободном мире. В этой сцене очень много "нутряной" философии, а меж тем, у Шаламова есть зеркальная сцена про пилы, etc.
Толстой, в одном из своих рассказов описывает назидательную сцену про то, как помещик (или приказчик, не помню) велел крестьянину пахать в праздник. И тот, принимая на себя гррех, повиновался. Помещик вышел потом в поле и увидел, что на сохе крестьянина стоит свечка и не гаснет от тряски. И тут помещик падает, и утроба его лопается.
То есть, труд и вера спасают в любой неволе.
Шаламов противоречит всей этой традиции русской литературы - он говорит просто "Вы сдохнете за этой сохой. Воздаяния нет". Этот ваш физический труд ни хуя не облагораживает, и вся жизнь в ИТЛ, а они ведь именно "исправительно-трудовые лагеря", ничего не исправляет, а только мучает.
Извините, если кого обидел