Итак, русский человек, что движется на юг, во-первых кормится, во-вторых – греется, и, наконец, спасается – как пишет об этом Давид Самойлов «…недаром, в русской поэзии с Пушкина звучит грузинская нота, недаром под крыло Грузии приходили русские поэты нашего века, попавшие в беду». Кстати, воспоминания самого Самойлова о Грузии характерны – он переваливает Кавказский хребет, всё неуютно, в гостиницах говорят, не посмотрев «мэст нет», но потом он встречается с поэтом Межировым и Самойлова как бы впрок принимают в состав писательской делегации. Дальше начинается извечная песня – «Застолье в доме поэта оставило впечатление вдохновенности и приподнятости духа» - череда столов и тостов.
Всякий человек, которого обогрели, чувствует себя обязанным. Если он преломил хлеб с хозяином – особенно.
Но для писателя это довольно гибельный путь – он теряет остроту зрения. Начинается ресторанное соревнование – из-за соседнего столика присылают бутылку вина, на неё нужно ответить двумя, на них – удвоенным количеством, а уж на него – дюжиной.
Это не очень сложный, но со своими особенностями, ритуал.
Собственно, эти истории – лишь начало разговора о писателе Астафьеве, который никаким дипломатом не был, а был хоть и сварливым, но великим русским писателем.
Потом, в августе-сентябре 1984 года он написал про своё путешествие рассказ «Ловля пескарей в Грузии» рассказ, на который многие грузины обиделись и начали писателя Астафьева ругать, затем его начал ругать историк Эйдельман (а Астафьев огрызаться). Начались смятения в умах и прочие возмущения. Наконец, Эйдельман умер, умер и Астафьев (в 1997 году переписав тот самый рассказ), и вообще умерло довольно много народу. Ну и провалилась куда-то вся страна, покатился в канаву георгиевский трактат и Грузия продолжает оставаться одним из самых обиженных на Россию государств.
Вот что приключилось из одного маленького рассказа о том, как один писатель поехал на юг, а потом ловил с местными людьми рыбу на водохранилище.
При общей нелюбви к чтению нужно пересказать, что было написано в том самом рассказе. Астафьев пишет от первого лица (поэтому этот текст то и дело называли очерком или даже статьёй), о том, как он поехал в дом отдыха и испытал там все приличествующие случаю унижения советского человека. Затем в дом отдыха приезжает его однокашник-грузин, с криками изымая его из скудного пространства санатория, и везёт по родной стране. Там Астафьев видит разных людей и размышляет о их жизни.
В какой-то момент отгибает лацкан своего пиджака – а там рыболовные крючки. Вот и таскает он пескарей из грузинской воды, а потом сидит со своим грузинским другом и пьёт.
Вот собственно, и вся история. Рассказа, который с большей любовью говорит о Грузии, её народе и истории, я не знаю. Потому что Астафьев писал о том, как сурова и камениста в зное эта земля, и идут вдоль дороги старухи с мотыгами, как надежда земли и людей. Он писал о том, как закопченные стены монастыря в Гелати хранят память о монгольских кострах. Он писал прохладе внутри соборов и о запахе гор на рассвете. О том, как в День выборов в Верховный Совет по всем дорогам идут, приплясывая и веселясь грузины, и понятно, что это не от большой любви к Советам, а от любви к празднику. Ну, и, наконец, о национальном уважении к книге.
Но вот беда – он ещё написал о торговцах на рынках в глубине России, которые тогда казались исключительно грузинами. Ещё он написал о том, как ему неприятен богач-грузин, что держит в дальнем чулане своих родителей. Ему, безотцовщине и нищему русскому солдату, неприятно, что женщины не имеют права сесть за мужской стол, но из упрёков ничего не выходит: «Во время обеда женщины оказались за столом, но они были так скованы, так угодливо улыбчивы, так мало и пугливо ели и так спешили, пользуясь любым предлогом выскользнуть из-за стола, что я, на себе испытавший, каково быть впервые за «чужим» столом, когда из подзаборников превратился в детдомовца и прятал руки, порченные чесоткой, под клеенкой, боясь подавиться под десятками пристальных, любопытных глаз, более не настаивал на присутствии женщин за общим столом». Ну и о том, что национальное сознание похоже на семейное одеяло – его всегда будут дергать на себя.
И не то, чтобы он вслед Гучкову кричал «Души инородцев», всё гораздо интереснее – на одного рыночного обсчётчика и выжигу у него приходился в зачёт другой человек: «Вот, смотри! — облегченно вздохнув, махнул мне на дорогу Отар и, откинувшись на спинку сиденья, как бы задремал, давши простор моему глазу. — Смотри на этот Грузыя. на этот грузын. Народ по рукам надо знать, которые держат мотыгу, а не по тем, что хватают рубли на рынку. Тут есть геноцвале, которые с гор спускаются на рынок, чтоб с народом повидаться — два-три пучка зелени положит перед носом — чтоб видно было, не напрасно шел. Ц-ц-элый дэн просидит, выпит маленько з друззам, поговорит, поспит на зелэн свою лицом, потом бросит ее козам и отправится за тридцать километров обратно и ц-цэлый год будет вспоминать, как он хорошо провел время в городе»...
Надо сказать, тут и приключается самое интересное – Астафьев просто честно записывает свои чувства. И чем-то это напоминает запись в Живом Журнале – ту, что одни прячут под замок, а он, нарушив общие правила, написал в публичном доступе.
Извините, если кого обидел