Часть коньяка я влил в хорошего человека фотографа Митрича. Митрич, правда, распробовав святой коньяк, стал ко мне очень странно относиться.
Скажешь Митричу:
- Смотри, какой мужик интересный идёт…
Посмотрит Митрич мне в глаза и говорит:
- Недобрый ты человек.
Тронешь Митрича за плечо, скажешь:
- Митрич, гляди, какая девушка длинноногая с писателями вприсядку пляшет!..
А он опять скорбно повторяет:
- Недобрый ты, однако, человек.
Снизошло на Митрича вместе с коньяком тайное знание обо мне. Правдивое.
Да только вторая часть коньяка была истрачена по особому назначению. И пил я его один, как горошина катаясь в железном вагоне. В этом вагоне я читал воспоминания Виктора Астафьева, по ошибке названные романом. Сейчас Астафьевым махаются как палками, тянут на себя как одеяло, машут как знаменем. Мне-то что до этого.
И смотрел я среди ночи в чёрное зеркало тамбурного стекла, смотрел на потасканного мужика с красной рожей и думал про войну и Астафьева.
Но мысли мои грустные и я их перескажу в следующий раз.
