Однажды я пошёл с товарищами снимать девок на концерт. Для этого надо было притворяться немцами.
Немцами получалось притвориться плохо, да и рок-концерт мне был как-то не по годам. Я утешал себя лживой мыслью, что венгерские девушки некрасивы лицами, что они носаты и снабжены большой нижней челюстью. Видимо... Нет, не видимо. Многие из них упитаны, в отчаянии врал себе я.
Можно было бы туда идти, если чалить хромированный мотоцикл у входа и всюду сновать в стальном немецком шлеме – это был бы лучший образец немца и съёмщика.
Но ту всё было не в тон, и не к месту.
И я побрёл прочь. Рок-концерт у Политехнического института затухал - не видный, а слышный. Только несколько фонарей перемигивались там, вдалеке.
Я выбрался из метро, и пошёл домой, мимо дома, в котором когда-то жил Казанова.
Хотелось идти длинной дорогой, вокруг церкви, и я свернул в подъезд-дворик, в котором даже был фонтан, и бесконечно капало и капало по его стволу. Тут же погас свет, потому что во всех подъездах Европы свет горит ровно три минуты. Очень было страшно там, в проходном дворе.
Но я прошёл насквозь и начал подниматься по лесенке.
Из чёрного провала двери навстречу мне вышла девушка – вернее мы столкнулись нос к носу, и она выронила мешок с мусором. Он немедленно прорвался, осыпая нас едкой требухой пылесоса.
Я сразу вспомнил одну мою знакомую, что жила в старом голландском доме и ей нужно было в очередь убирать лестницу в подъезде. Она вымыла всю лестницу, а потом решила вынести золу из своей индивидуальной печки. Все печки в этом доме были индивидуальными угольными печками.
И вот, она начала спускаться вниз по этой вымытой лестнице со своего пятого этажа, зажав в руке пакет с золой. Но пакет был пластиковым, а в золе ещё остались угольки. И лестница вдруг наполнилась пеплом. Солнце из узких окошек делило подъезд на полосы. Лучи упирались в стены. Она зачарованно смотрела на серый воздух подъезда и потом сказала, что более красивого зрелища не видела никогда.
Эта картина повторилась – и в свете фонаря сейчас оседало облако пыли.
Мы ещё не начали разводить руками, извиняться наперебой – но я знал, что произойдёт дальше. Я главное, знал всё о ней. Так бывает, когда десять секунд наблюдаешь на Vaci за кем-то - очень красивая девушка с каштановыми волосами. Ухоженная, улыбающаяся чему-то своему - и вот она вынимает карту города, смотрит в неё, водя по улицам пальцем, и понимаешь, что она – не мадьярка.
Кёльн, философский факультет, приехала на неделю, нет язык не выучить, но родной здесь в ходу, нет, не здесь, тут, ещё немного, ты знаешь, я курю, ну, вы-то все курите, смотри не прожги Kopfkissen, дед был здесь… И что-то щелкает, и ты ясно представляешь, как молодой парень вместе со своим батальоном фридентальцев бежит вверх по дороге к замку, в котором, как горошина в стручке, бьётся в истерике регент. Человек со шрамами, чихая и кашляя, отдает приказания и валятся носом в брусчатку дохлые и живые гвардейцы.
Вот диктатор закатан в ковёр – по старой турецкой традиции, естественной на берегах Дуная (на родственников регента ковров не хватает), и они летят в Берлин.
В это время мой старик только подкатывал к Тисе на своём танке и латунь для его будапештской медли ещё была бесформенным куском.Но это была тема запретная не для разговоров, а даже для мыслей – слишком много русских бродило в девяностые по Европе, тыкая чужим прошлым, прошлым своих стариков, приглашая изумиться аборигена.
И я знал наперёд, чем это кончается – вежливым недоумением у тех, что попроще, раздражением у интеллектуала. Поэтому эти сравнения я вырезал беспощадно - как глазки из картошки.
Так и здесь - я знал всё, что будет наперёд – на полгода вперёд, впрок, как боевое задание, как прогноз погоды, как приговор и прочую данность. Завтраки на балконе, свирепая драка двух сонных тел за одеяло, бессмысленные поездки в Сантандре, и визг качелей среди заброшенного сада. И кто-то окликает меня из-за ограды сербской церкви рядом с сербским культурным центром – это след сербской колонии, поселения сербов, бежавших от турок…
А пока время длилось, пыль висела в воздухе, по улице несло какой-то дрянью – как во всех старых городах Европы с дурно работающей канализацией.
Извините, если кого обидел
