Я курил трубку. Курить трубку выгодно – не просят сигарет.
Ночами слушали хрипящее и булькающее радио. Мой коротковолновый приёмник был за большие деньги куплен неделей раньше. Назывался он символически – «Вильнюс». В Вильнюсе уже кого-то подавили танками – бессмысленно. А «Радио Москвы» то появлялось, то пропадало.
Первый страх пришёл, когда начали глушить независимые станции – одно радио «Свобода» пробивалось в эфир.
Лил проливной дождь, и вместо того, чтобы идти посмотреть на события, я прижимался ухом к динамику. Сообщение шло по трассе Москва-Мюнхен-Москва.
Корреспондент закордонной радиостанции сидел на одиннадцатом этаже Белого Дома и рассказывал в прямом эфире, что происходит за углом.
Потом включилось через какой-то резервный передатчик российское радио.
Стоять и дежурить ночью – занятие неприятное. С военной точки зрения это бессмысленно. Холодно, дождь. Стоишь и куришь. Курили много - за ночь некоторыми выкуривалось по три пачки.
Итак, все курят. И всё снова бессмысленно. Однако, кому-то нужно умереть. Тут важен момент физического прекращения чьей-то жизни. Это оселок, на котором проверяется серьёзность происходящего.
Надо, чтобы кто-то умер насильственно.
Теперь несколько слов о танках. Что люди ложатся под их гусеницы, довольно страшно - тем, кто стоит вокруг. Из танка лежащих просто не видно. Так было в Вильнюсе.
Когда человек не успевает увернуться от гусеницы, его просто наматывает на неё. Это происходит быстро, и ничего героического в этом нет. Если несколько десятков танков проезжают по одной задавленной собаке, она раскатывается как блин.
Это я видел.
А безвестный миру младший сержант Акаев заснул на броне во время ночного марша. Он упал под гусеницы, и танковая рота сделала его совершенно плоским, толщиной с фанерку. Младший сержант Акаев занимал несколько квадратных метров.
Я не верю в воодушевление и подъём человеческих чувств от созерцания погибших под танками.
В своём «Сентиментальном путешествии» Шкловский несколько раз вскрикивает: «Мне скажут, что это к делу не относится, а мне-то какое дело. Я-то должен носить всё это в душе?». Он писал как раз о Гражданской войне.
На утро объявилось огромное количество героев. Количество подбитых танков приблизилось к сотне. Снова начались народные гуляния. У Шкловского есть очень правильное место в «Сентиментальном путешествии» – он рассказывает, как после Февральской революции и привозят арестованных офицеров. Через полчаса, пишет Шкловский поручик вышел от военной комиссии при Государственной думе весёлый. Ему поручили организовать автомобильное дело во всём Петербурге: «Этот человек, хитрый и по-своему умный, с аппетитом если не к власти, то к месту, впоследствии ходил в анархистах-коммунистах. Я остановился на нём потому, что он был первым жокеем на скачках за местами, которого я видел. Впоследствии я видал толпы таких людей».
А теперь на следующий день одна радиостанция ругалась с другой.
– А вот и секс опять разрешили... – трепался один из ведущих.
– Позвольте, коллега, – вступал другой, вы неправильно произносите это слово. Говорить нужно не «сэкс», а «секс». Ну да всё равно, поздравляю вас, дорогие слушатели, с окончанием внепланового дня танкиста!
«Разговор настоящий, непридуманный, – писал про это Шкловский. – Память у меня хорошая. Если бы память была хуже, я бы крепко спал ночью». Можно было бы начать говорить о собственном скепсисе, но это неправда. Я просто знал, что за любой пьянкой приходит похмелье.
Кстати, пьяных я тогда не видел – внутри большого белого дома, говорят, пили крепко. Про это мне рассказывали потом люди, сидевшие там. Но им веры не было – врали они много. Так что нет, похмелья пока не было. Шкловский пишет точнее: «В общем преобладало пасхальное настроение, было хорошо, и верилось, что это только начало всего хорошего».
Извините, если кого обидел