Выглядит это так - Штрлиц спрашивает:
- Пастор, кто у вас жил месяц тому назад?
- У меня жил человек.
- Кто он?
- Я не знаю.
- Вы не интересовались, кто он?
- Нет. Он просил убежища, ему было плохо, и я не мог ему отказать.
- Это хорошо, что вы мне так убежденно лжете. Он говорил вам, что он марксист. Вы спорили с ним как с коммунистом. Он не коммунист, пастор. Он им никогда не был. Он мой агент, он провокатор гестапо.
- Ах вот оно что... Я говорил с ним как с человеком. Неважно, кто он - коммунист или ваш агент. Он просил спасения. Я не мог отказать ему.
- Вы не могли ему отказать, - повторил Штирлиц, - и вам неважно, кто он - коммунист или агент гестапо... А если из-за того, что вам важен "просто человек", абстрактный человек, конкретные люди попадут на виселицу
- Это для вас важно?
- Да, это важно для меня...
- А если - еще более конкретно - на виселицу первыми попадут ваша сестра и ее дети - это для вас важно?
- Это же злодейство!
- Говорить, что вам неважно, кто перед вами - коммунист или агент гестапо, - еще большее злодейство, - ответил Штирлиц, садясь. – Причем ваше злодейство догматично, а поэтому особенно страшно… В этот момент инадо сказать – поскольку в СССР было мало Сартра и Камю, этот диалог исполнял роль всех пьес от «Мух» до «Затворников Альтоны». Это такой суррогат экзистенциализма, причём Юлиану Семёнову нужно было в двух диалогах показать, что пастор Шлаг выше провокатора Клауса, а штандартенфюрер Штирлиц выше их обоих. При этом в фильме есть другой пассаж - из другого разговора: « Значит, если к вам придет молодой человек из вашей паствы и скажет:
"Святой отец, я не согласен с режимом и хочу бороться против него..."
- Я не буду ему мешать.
- Он скажет: "Я хочу убить гауляйтера". А у гауляйтера трое детей, девочки: два года, пять лет и девять лет. И жена, у которой парализованы ноги. Как вы поступите в таком случае?
- Я не знаю.
- И если я спрошу вас об этом человеке, вы не скажете мне ничего? Вы не спасете жизнь трех маленьких девочек и больной женщины? Или вы поможете мне?
- Нет, я ничего вам не буду говорить, ибо, спасая жизнь одним, можно неизбежно погубить жизнь других. Когда идет такая бесчеловечная борьба, всякий активный шаг может привести лишь к новой крови. Единственный путь поведения духовного лица в данном случае - устраниться от жестокости, не становиться на сторону палача. К сожалению, это путь пассивный, но всякий активный путь в данном случае ведет к нарастанию крови.
- Я убежден, если мы к вам применим третью степень допроса - это будет мучительно и больно, - вы все-таки нам назовете фамилию того человека.
- Вы хотите сказать, что если вы превратите меня в животное, обезумевшее от боли, я сделаю то, что вам нужно? Возможно, что я это и сделаю. Но это буду уже не я. В таком случае, зачем вам понадобилось вести этот разговор? Применяйте ко мне то, что вам нужно, используйте меня как животное или как машину"...
Итак, в другом разговоре Штирлиц говорит дальше:
- Вам жаль Германию?
- Мне жаль немцев.
- Хорошо. Кажется ли вам, что мир - не медля ни минуты - это выход для немцев?
- Это выход для Германии...
- Софистика, пастор, софистика. Это выход для немцев, для Германии, для человечества.
Чем интересен метод исследования обиходных цитат, так это открытием новых смыслов. Дело в том, что Штирлиц выглядит совсем иначе, чем персонаж анекдота. По сути, это сцена искушения святого Антония.
Как раз Штирлиц – софист, а не пастор Шлаг. Понятно, что страны Коалиции решают в 1945 уже не только военные, но и политические задачи. Спасение жизней уходит на второй план. Сферы влияния, добыча, дальнейшая конструкция мира – вот что сейчас на кону. Поэтому разговор 7 марта 1945 – довольно сложен для трактовки. Но он - хороший повод для размышлений – всем известен, и мало обдуман.
Штирлиц бросает его, когда чувствует, что его позиция небезупречна.
Извините, если кого обидел