И вот когда Зиновьев ворчит: «Суть моей «зиновьйоги» замечали лишь в моём непосредственном окружении. То, что я сделал в логике и философии, знали и понимали лишь немногие из моих учеников, Мои социологические идеи вообще не были зафиксированы в виде книг и статей». А «Западные логики поступили в отношении моих логических исследованиях в удивительном согласии с тем, как это требовалось советским властям и их помощникам – моим бывшим коллегам». По страницам рыскают «Бывший друг такой-то» и «Бывший друг такой-то», «бывший друг» становится чем-то вроде звания «заслуженный артист».
И за мной по следу идёт ужасный сумасшедший с бритвой Оккама в руке. Может, Зиновьев просто сварливый человек, мания величия в совокупности с манией преследования? И вот его, как сосредоточенного маньяка, волочёт по жизни внутреннее безумие?
Вроде упомянутой злобы и историй типа "С Ю. Орловым я встретился лишь один раз. Он позвонил мне и предложил сделать какой-нибудь доклад на его научном семинаре у него дома. Я изложил моё доказательство недоказуемости великой теоремы Ферма. Боюсь, что моё доказательство осталось непонятым».
Сейчас я не поленился, и перелистал книгу «Зияющие высоты» - тридцать три листа убористого текста, совершенно, на мой взгляд, чудовищные стихи, всё ужасно.
Я и тогда не усмотрел особой силы в "Зияющих высотах". Несмотря на сладость запретного плода, а она в момент чтения присутствовала, я не числю этот текст по разряду литературы. Собственно, у него нет признаков литературности. Это политический памфлет, довольно неловкий и скучный. В России, с её образцом Салтыкова-Щедрина ужасно нежизнеспособный.
Мне стали говорить, что хорош его однообразный стиль, всегда педалирующий одни и те же интонации, сотня примеров для одной мысли, текст, все время возвращающийся к описанию одного и того же ощущения. Я нашёл пару примеров этого: "В чем основа основ человеческого бытия? Увы, ответ банален. Он был ясен с самого начала и зачем нужно было прожить целую жизнь, чтобы убедиться в этом? Не знаю. Знаю одно: основу подлинно человеческого бытия составляет правда. Правда о себе. Правда о других. Беспощадная правда. Борьба за нее и против нее — самая глубинная и ожесточенная борьба в обществе. И уровень развития общества с точки зрения человечности будет отныне определяться степенью правдивости, допускаемой обществом. Это самый начальный и примитивный отсчет. Когда люди преодолеют некоторый минимум правдивости, они выдвинут другие критерии. А начинается все с этого".
Мне, правда, всегда хочется процитировать в таких случаях другое - речь профессора из известной пьесы: "Хигинс. Пикеринг, да этот парень - прирожденный оратор! Обратите внимание на инстинктивную ритмичность его фразы: "Я готов вам объяснить, пытаюсь вам объяснить, должен вам объяснить". Сентиментальная риторика. Вот что значит примесь уэльской крови. Попрошайничество и жульничество".
Важно понять, где кончается ностальгия, кончается функция времени, и начинается любовь к собственно тексту. Надо спокойно, без снобизма, понять - отчего всё это нравилось и кому-то нравится сейчас? Ведь только заходит разговор на уровне "а что конкретно сделал Зиновьев", то всё ускользает из пальцев. Степень влияния текстов Зиновьева на общество непонятна, а в мемуарах, где, казалось бы, надо развернуться, напомнить о своих заслугах, философские дискуссии совершенно не освещены.
Такое впечатление, что главное достоинство этих философских споров в том, что они были.
Есть проблема одновременного зачёта по разным дисциплинам, как это случалось с авторской песней - "лучший бард среди физиков, лучший физик среди бардов, в итоге - не очень хороший певец, посредственный поэт, проблемный исполнитель... Да и с физикой как-то неважно". Но самопрезентация, стремительные отсылки к разнородным заслугам путают зрителя. И вот Зиновьев, позиционирующий себя как писатель, пишет какие-то ужасные безвкусные вещи. Если он пишет: "То, как в России обошлись со мною, есть характерный пример тому, насколько низко пал мой народ" - то это больше, чем преступление. Это потеря вкуса.
Впрочем, у Зиновьева есть два места, которые примиряют меня с его личностью. Первая из них вот какая: «Дочь родилась больная — с дефектом ноги и позвоночника. На меня обрушилось горе. Болезнь дочери сыграла в моей жизни роль очень значительную. Вылечить её во что бы то ни стало превратилось, наряду с научными интересами на работе, на много лет в одну из главных жизненных целей. Я должен был проводить с дочерью все свободное от работы время, выходные дни, отпуска. Я разработал для нее свою систему лечения. Научил ее плавать, скрыв от тренеров её болезнь. Уже в десять лет она принимала участие в серьезных спортивных соревнованиях и занимала призовые места. Дома я сделал для нее ящик с песком, в котором она «ходила» каждый День по нескольку раз, в общей сложности до часа. Несколько раз ездил с ней дикарем в Крым, где заставлял ее часами плавать и ходить по песчаному берегу моря иногда более десяти километров в день. Регулярно ходил с дочерью в туристические походы по Подмосковью, таская на себе еду на несколы дней и ночуя в палатке. Все это вырывало меня из нормального общения с другими людьми, обрекало на одиночество. Для меня это было мучительно, так как по натуре я всегда был склонен к коллективистской жизни. Я был склонен к разговорам, которм были для меня формой уяснения проблем для самого себя, а тут был обречен на молчание и на диалог с самим собою. Но в этом вынужденном молчании и одиночестве были и свои плюса Я был вынужден вести упорядоченный образ жизни, занимался спортом.
В эти годы я выработал все свои основные идеи, касающиеся понимания общества и принципов жизни.
Дочь выздоровела полностью. В 1964 году медицинская комиссия в Центральном институте ортопедии установила, что она совершенно здорова. По мнению врачей, это был уникальный случай. Он был даже описан в какой-то книге (кажется, в докторской диссертации заведующего отделением). Разумеется, врачи приписали заслугу себе. Но меня это нисколько не обидело».
Вторая история следующая: «Конец 1963 года был для меня особенно тяжеёлым в психологическом отношении. Все предпосылки для перелома в моей личной жизни были уже налицо, но сам перелом, как оказалось, тоже требовал времени и был болезненным. В это время я пил водку особенно в больших количествах. В январе я почти полностью перестал есть, выпивая в сутки иногда несколько бутылок водки. Спал раздетым при открытом окне, но мне не было холодно. Потом вдруг наступило протрезвление и абсолютная ясность в мыслях и намерениях. После этого алкоголь даже в ничтожных дозах стал вызывать у меня отвращение. Возможно, специалисты по алкоголизму имеют этому какое-то медицинское объяснение. Я же в объяснении не нуждался. Просто перестал пить, и всё. И странное дело, у всех моих друзей и сослуживцев это вызвало недовольство и даже гнев. Меня стали убеждать в том, что вредно пить много, но немного выпить — это полезно для здоровья и компании. Стали обвинять меня в том, что я, став трезвенником, утратил былую тонкость ума и остроумие… В больнице, в которой пытались лечить людей от алкоголизма, я действительно был и получил от врача упомянутое лекарство. Но это было уже после того, как я перестал пить. И лекарство я просто выбросил. Но врач решил, что я вылечился благодаря его усилиям. Я спорить не стал. Потом подарил ему мои книги. Он в своей книге описал мой случай как пример эффективности его методов лечения. Я у него был единственным пациентом, полностью излечившимся от алкоголизма».
Извините, если кого обидел