А тогда, ещё десять лет назад, я ездил в Кострому, где теплилась моя человечья жизнь. Вот снова я хожу по музею, где висит автопортрет Татлина двенадцатого года и Айвазовский, где Никола Можайский делает Рот-фронт деревянной резной рукой, где Маковский-Левитан-Коровин-Кустодиев-Рери
За всё платила компания – во всех смыслах этого слова. А компания наша была похожа на туристическую группу из одного известного рассказа. И я был одним из героев, и искал облако, озеро, башню. Только меня ещё не били.
Это был мир корпоративной культуры, которую только воткнули саженцем - и первым делом перед заседанием в стол втыкали флажки и вешали на форточку вымпел со знаком фирмы. Тогда слово «аналитик» стало заклинанием. Модно было называться аналитиком, как в старину модно было писать на визитных карточках «кандидат наук».
Я учил на этих долгих, как леденец, совещаниях и тренингах язык и налоговое право, всяко разные экономические дисциплины - меня хорошо научили как незаметно заниматься производными в мутном течении экономических лекций. Теперь предметы поменялись местами.
В какой-то момент стройное течение моих мыслей прервалось, потому что в обсуждение разваливающегося завода вступил другой немец: «То, что я скажу, будет выглядеть жестоко». Что ты понимаешь в жестокости, дурачок, что ты понимаешь в банкротстве? Мы все так живём.
Это была чудесная берновская игра в доктора, которая не кончалась, пока были чужие деньги. Если кто не помнит, так у Эрика Берна была знаменитая модель игры доктора и пациента. В которой доктор делает вид, что лечит, а пациент делает вид, что лечится. Доктор получает за каждый визит и совсем не хочет, чтобы этот источник иссяк – оттого он, понимая, что вылечить больного нельзя (тот обречён или, наоборот – болезнь его мнимая), всё-таки продолжает встречи. Да и больной не хочет прекратить лечение – это для него самооправдание «и всё-таки я борюсь», индульгенция от придирок домашних – и проч., и проч.
Прекратить это может только внешняя сила – ну, или то, что больной всё-таки сдохнет. Вот – сюжет коммуникативного консультирования.
Однако, пока я так рассуждал, пришёл ещё один немец - как его звали Херши. Теперь эта химическая вода куда-то подевалась с прилавков, а тогда была в фаворе. Он был похож на упитанного варана. Голова у него поросла серым пухом, а на шее обозначилось нечто похожее на зоб. Глазки его были маленькие, прикрытые складками.
И вновь заговорили о настрое на клиента, о том, что консультант является сервисной службой.
В один из приездов мы пошли после занятий в ресторан «Славянский» - там коротко стриженная, почти лысая певица, громкая музыка и было почти пусто.
Плясали в «Славянском» ресторане одинокие женщины - ножки в сапожках, одна из них наиболее страстная, оттягивает толстый воротник вязаного платья, взмахивает руками, бросает их за голову. Она похожа на сумасшедшую девушку, с которой я спал когда-то. Пляски и взгляды этих женщин похожи на песню, при которой плачут все ресторанные русские бабы - «Танцевать не целовать... Пригласите, пригласите даму танцевать...».
Толстый экономический консультант, блестя очками, медленно качался в танце с библиотекаршей.
Это было жутко давно – о времени можно судить и по тому, что в ресторане украинская женщина-консультант, которой я рассказал историю про сирого пидструковатого ослика Иа-Иа, который стоял сам саменьки, яки палец, в отместку поведала мне о том, что по новой украинской грамматике в язык давно вернулось твёрдое «г», уничтоженное было москалями. Давно уже Украйна живёт с твёрдым «г».
Извините, если кого обидел