Мы ехали - как лемминги, потому что Пусик не помнил дороги и руководствовался вдохновением. Впрочем, выпив пива, он уже перестал слышать путеводные голоса, и стал голосить сам.
Это была настоящая песня странствий. В ней сплетались казахские мотивы и тенькание семисэна, в ней была пыль азиатских дорог и грохот тамтамов. Так под пение Пусика мы продвигались в его прошлое.
Но особенно хорош был Пусик, когда спрашивал дорогу. Он как-то стремительно напился уже в машине, держал перед собой карту кверху ногами, тупо водил по ней пальцем, и, глотая слюни, свешивался из окна.
Наконец, мы остановились перед глухой бабушкой. Пусик не очень старался что-либо произнести, а старушка не особенно старалась ничего услышать. Она махнула рукой в сторону ведра с клубникой. Пусик воспринял этот жест как искомое направление, и через пять минут мы въехали в тупик, развернулись, и снова остановились перед старушкой.
Старушка поняла, что покупатели могут уехать, и махнула рукой в сторону своего огорода. Дескать, у неё там ещё есть. Пусик кивнул, и мы поехали в новом направлении.
Через несколько дней мы действительно нашли странное место - рядом с заброшенной фабрикой, у реки, где из воды торчали металлические конструкции неясного назначения.
Медленно журчала мутная серая вода. Среди травы чернело кострище с оплавленной бутылкой.
В этом месте Пусик освоил новый метод жарки куриц. Он кидал их в костёр и исполнял вокруг нетрезвый шаманический танец. В результате верхняя часть курицы превращалась в окись углерода, центральная оставалась сырой, но прослойку между ними можно было есть.
Надо заметить, что Хомяк с Пусиком прихватили своих знакомых, которых они называют "рыжими". Что в них рыжего, убей Бог, я не помню. Пусик норовил хлопнуть какую-нибудь из них по попе, но, к собственному сожалению, всё время промахивался. Я же, отбросив костыли, смотрел на закатное небо и шевелил пальцами в лысой траве.
И было мне счастье.
