Мне надо было встать и тащится во всю длину улицы Чехова или ехать на поезде в иностранный город К. Поглядев на градусник за окном (ночь всегда холодна перед рассветом), я спросил:
- А у тебя не было желания дальше писать прозу на немецком языке? Пусть не роман, а, может быть, рассказ, повесть. Не просто экспериментальный текст, не культурологическое эссе или упражнение – хотя упражнения иногда бывают самоценными – но, вообще обойдясь без переводчиков, писать художественную прозу.
- Я всегда завидовал музыкантам. У них есть язык всеобщего понимания. На Страшном суде никто не будет кричать по-русски, как нас будили в военных лагерях: «Ебаный в рот, подъем!» Или что-то такое по-арабски или по-чеченски. Там всех разбудят трубы. Звуки. И рассказывать о себе придется мыча или насвистывая. Бог ведь не обязан знать швейцарские диалекты или новорусскую феню. Писатель, даже еще ничего не написав, уже, как Лаокоон, скручен змеем языка. А так хочется освободиться!..
- Мы проездились по миру, нарушив завет Гоголя – проездится по России. Ты перестал удивляться? Я вот перестал, кажется, удивляться. Да и ездить стал мало.
- О, а я совершил, наконец, паломничество на Святую землю. Знаешь, что меня поразило? У тебя отнимают что-то очень важное, с чем ты прожил всю жизнь. Вот, например, представляешь себе реку Иордан. И что там когда-то свершилось. И как это изменило мир. История человечества пошла совсем другим путем. И жизнь каждого, и моя жизнь. А тут стоишь на берегу, а это – что-то вроде Клязьмы. И кто-то сидит с удочкой. И стрекозы. А с другой стороны, все это тебе дает еще больше, чем отбирает. Вдруг понимаешь: та, моя, Клязьма – и есть Иордан. Святая земля может оказаться в любом месте. Я когда-то именно там в первый раз почувствовал, что Бог – есть. В такие моменты и оказываешься на Святой земле.
- А ты стал более религиозным? Забегая вперёд, я скажу про себя – со временем я всё больше понимаю разговоры о религии русских писателей, к которым я раньше относился с некоторой долей снисходительности. Вся эта мучительная неуверенность, метания… И тут я понимаю, что всё это для меня тоже свойственно – при всей разнице масштаба Толстого, скажем, и меня, при разнице того жизненного уклада и нынешнего.
- Мы выросли в закупоренном пространстве, и если в такой ситуации и было какое-то преимущество, то вот это: было ясно, что Бог подальше от власти и поближе к церкви. Не было выбора ни власти, ни конфессии. А теперь живу в мире, где все возможные и невозможные религии свободно конкурируют друг с другом, и в конце концов не понимаешь, зачем вообще куда-то идти: в православный или католический храм, в мечеть, в синагогу. Там больше людей, чем Бога. Человек кроит религии под себя, а Богу в них тесно. Есть известный сюжет о том, как царь Давид приказал засыпать пруд, потому что лягушки мешали ему своим кваканьем сочинять псалмы. Но псалмы больше не сочинялись. Тогда он понял, что лягушки делали тоже самое, только по-своему, как могли: пели хвалу Богу за то, что Он создал этот мир. «Так пусть всякая тварь хвалит Создателя, как умеет». Вот я такая Божья тварь, которая не умеет ни петь, ни рисовать, только научили когда-то грамоте, словам. Между мной и Богом нет людей, только слова.
Извините, если кого обидел
