...Однако, спустя некоторое время, когда мы снова попали в ту же местность, оказалось, что какой-то яд попал в кровь каратистки, и она воспылала любовью к Хомяку – со всей силой несовершеннолетних чувств. Она пригласила нас на дачу, и оказалось, что там уже накрыт стол, суетится мама, папа в милицейском кителе вышел знакомиться и радостно сообщил, что в доме – двадцать стволов нарезного оружия.
Сейчас, думал я, сейчас родители выбегут из комнаты и благословят Хомяка с боевитой каратисткой как в чеховском рассказе – портретом писателя Лажечникова. Потом оказалось, что милицейский человек держал в доме дюжину ружей.
Обошлось – ему только подарили козлиную шкуру. Хотя, может, это был намёк.
Моё же дело было писать, но я писал почему-то о прошлом путешествии, долгом и странном - в тысячах километров от заснеженных домиков на окраине областного города. Жена одного из моих конфидентов, увидев, что я что-то пишу, подошла ко мне и жалобно сказала: «Владимир Сергеевич, вы, пожалуйста, если напишете что-то про меня, то измените моё имя... Или не пишите его овсе». И я согласился.
Комната у нас с Лодочником и Хомяком был один на троих - причём у них кровати были сдвоены. Вот был подарок для их родственных душ. Тут я вспомнил, что когда эта пара поехала в Египет, то туристические агенты, бросив на них взгляд, сразу предложили сомкнуть кровати в номере.
Впрочем, мы съездили к одной местной церкви, которую я чрезвычайно любил. Был я там много - страшно подумать сколько - лет назад. Хомяк посадил к себе в машину прихожанку отца Луки - одну негритянку из Анголы и плотоядно смотрел на её всю дорогу. Однако негритянка оказалась многодетной супругой какого-то пуэрориканца. География сошла с ума – африканка жила посредине России, пуэрториканец – в Америке, а я трясся в чужом джипе по заснеженному полю.
Негритянка прыгала на переднем сиденье, взмахивая ворохом тонкоплетёных косичек.
Я же был похож на попа в вертепе. Точнее - на попа в борделе, всклокоченного и хмурого попа. Хомяк купил кассету с духовными песнопениями и гонял её в своём джипе, открутив громкость на полную. Хоровое пение неслось над заснеженной дорогой.
Старушки по пути, увидев в машине негритянку и хмурого длинноволосого мужика с бородой, истово крестились.
Церковь, как и положено, стояла на своём месте и вела к ней узкая расчищенная дорога. Я шёл по этой дороге в прежней жизни, и не поймёшь, как именно я изменился. Изменилось все и всё - тогда, между прочим, я думал, что церковь стоит на острове. Была зима, и я шёл долгой дорогой в снегу. Не изменилась лишь книга по архитектуре этого княжества, что я брал с собой в дорогу тогда и взял с собой теперь.
А сейчас караульная старушка открыла нам храм, где уже десять лет шли нерегулярные службы. Батюшка у них был свой, и жил рядом, кажется, при монастыре. Было снежно и туманно, внутри церкви пар рвался из ртов, сходство с внутренностью морозильника усиливали белые каменные стены, покрытые инеем. Я поставил одну свечку за упокой своего деда, а вторую - за здравие матери. Нужно, наверное, мне было в жизни больше молиться.
Уже попискивала от холода толстая негритянка, и надо было ехать дальше.
Но время снова щёлкнуло, в дверь постучали и меня позвали к соседям в гости, в одну из одинаковых как близнецы, комнат, комнат без истории.
Оказалась рядом со мной черноволосая женщина, поющая джаз. Она была низенькая, быстрая в движениях, со своей историей - филфак, сандинисты, отец искусствовед или архитектор, невнятная работа, лет тридцать, сигарета и коньяк, время проходит, подруги замужем, разговор о знакомых и полузнакомых: я знаю его уже десять лет, и он всё такой же пубертатный мальчик - незатейливый кадрёж и суетливое перепихивание.
А итальянки слушают этого мальчика, и вот оказывается, что они живут рядом. Марсия, привет; Сабрина, чао, и телефоны уже записаны, и забиты стрелки на воскресенье и следующую субботу, пропеты «Катюша» и «Вернись в Сорренто».
Извините, если кого обидел
