И вокруг всех вьётся тополиная метель – плотная и густая.
Как я ни пытался в этот день государственного праздника предаться пьянству и разврату – чтобы поддержать реноме своего литературного кружка – ничего у меня не вышло. Я лишь вымыл кухонную плиту и прогулялся по окрестностям, дымя трубкой как паровоз. Судьба услужливо вернула меня к домашнему графину.
Поэтому я расскажу о Шекли и благотворительности.
Вот за что я не люблю средства общественной транспортировки информации, так за то, что они позволяют рассказать о каком-нибудь событии, только если оно произошло в тот же день утром, а о мёртвых они разрешают говорить лишь, когда произойдёт уже несуществующий день рождения – желательно кратный десяти годам.
Но тут я хозяин, и расскажу о благотворительности.
Дело в том, что я уже писал о Шекли (который, слава Богу, ещё жив), и о том, почему я хотел дать ему немного денег. Сейчас история про американского писателя с трубочкой в носу уже никому не интересна, и именно поэтому я снова вспомнил о ней.
Тема эта гораздо интереснее, чем история одного больничного счёта. Понятно, что несчастья человеческие необоримы, их множество – и всех, как говориться не переброешь, как написал один цирюльник в предсмертной записке. У каждого из нас есть множество мотивов поступить так или иначе - и я заочно уважаю весь список.
Я видел одну благотворительницу, что носилась каждодневно с какими-то подписными листами, собирала деньги на то и на это. Мужа её занесло тополиным пухом, а дома сидело двое не очень чистых детей. Тараканы, задумчиво шевеля усами, смотрели на них с потолка. Мне всё это решительно не нравилось, но не я судья был этой жизни.
Видел я и других людей, что по поводу и без повода объясняли прилюдно, отчего они не дадут своих денег на то и на это. Было мне это скучно, потому что они много цитировали булгаковского профессора, но фразу про детей Германии я слышал часто, и мне не нужно было её повторение. Я давно выучил её наизусть.
Всё это возвращало меня к старому правилу – делай, что должен, и будь что будет.
Правда, я понимал, что может придти край, и будешь валяться в ногах, выпрашивая милостыни – не для себя, а для кого-то дорогого. И тебе будут говорить – спляши! И ты спляшешь. И будут говорить – покривляйся для смеха, и будешь корчить рожи, топя вглубь себя ненависть. Нет общих правил, как нет общей жизни – каждый решает сам, и мне близки скопидомы, равно как сборщики милостыни. Мне важно понять, на кого я уж точно не хочу быть похожим.
Не близка мне только одна порода людей - и вот её пример. Так вот, человек, с которым я беседовал тогда - чмо. Чмо – хорошее слово с десятком толкований, и за него не притянешь в суд – оттого, что мало кто доподлинно не знает, что оно означает. А тот, кто знает, тот произносит его так, будто плюёт под ноги.
Вот поэтому я не люблю только этих приватных рассуждателей о трансфере личных честных денег. Остальное всё можно, и никого нельзя упрекнуть - всё равно всех нас, как пуховым одеялом, накрыл городской бессмысленный пух.
Извините, если кого обидел
