Вот что такое дорожная еда – каменеющий хлеб и банка тушёнки-американки в вещмешке, мытый пластиковый стаканчик и неизвестное существо, погибшее смертью Жанны д’Арк – всё превращает тебя, из сидельца в человек дороги – если не сгинешь от несварения желудка.
И мы притормозили у белёной белёвской белой известковой стены и шагнули внутрь.
В этот момент странные вещи начали твориться со временем. В дороге время течёт особенно, оно прыгает и скачет, его взбалтывает на ухабах. Никто не знает, что случится с близнецами – и никакая относительность ничего не объяснит.
Толстой, как пишет про это Шкловский, вспоминал, что встречался с Герценом каждый день полтора целых месяца каждый день. Но Толстой был в Лондоне шестнадцать дней, и через полвека воспоминания утроились – время путешествия растянулось.
Дорога произвольно меняет все четыре вектора координат, и время – в первую голову.
Итак, мы ступили в сырой мир столовой. Там, на иконном месте висел плакат:
Хлеб наше богатство
Им – не сори
Хлеба в меру
К обеду бери.
Им – не сори
Хлеба в меру
К обеду бери.
Архитектор уткнулся безумными глазами в стойку – и было чему удивляться. Там, на тарелочке лежала живая еда мёртвой Советской власти. Там стояли совнархозовские весы с тонкой талией, там пахло прелым и скучала старуха в белом.
Мы взяли крохотные чеки, похожие на троллейбусные билеты нашего детства, и пошли к раздаточному окошку.
Тарелки с битым краем и реликтовой надписью «общепит» содержали капустный суп. Погибшая армия серых макарон лежала в соусной жиже. Водку нам продали, посмотрев на часы – мы проследили взгляд кассирши, и всё стало ясно.
Внутри столовой стоял вечный ноябрь восемьдесят второго, Ленин на металлическом рубле давал отмашку на одиннадцать часов – время прыгнуло и остановилось.
Наш «Фольксваген» превратился в зелёную буханку «УАЗа» (Водитель побледнел). Жидкое время лилось в стеклянные мухинские многогранники. Водка звалась «Гаубица» - от неё у Архитектора тут же выскочили глазные яблоки – точь-в-точь, как у диснеевского персонажа. Впрочем, какие диснеевские персонажи в восемьдесят втором году. В одной повести у Виктора Некрасова есть эпизод, когда, он, уже старый и заслуженный писатель, приплыв на теплоходе в Волгоград, идёт в лёгком подпитии по улице. Видит сдвинутую крышку люка и через эту дыру зачем-то спускается в какой-то канализационный люк и проходит по коридору. И внезапно попадает в сорок второй год, в разбитый подвал.
- Ну что, капитан, мины-то поставил? – спрашивают его.
Там сидят его друзья – некоторые уже убитые, те, кто выживут, и те, кого убьют после. Они наливают трофейного, сажают за стол. И у него начинается жизнь наново, жизнь, из которой не вылезти обратно в люк, а надо лезть наверх и проверять боевое охранение.
Но нам судьба надавала плюх, встряхнула за шиворот и выпихнула вон.
Мы упали в немецкую железку, будто в утлый чёлн. Мотор фыркнул и русская дорога начала бить нас по жопам
