При этом никаких либеральных ощущений я не испытываю – вокруг меня враги, и я, не моргнув глазом, готов убить любого, чтобы уйти. Помереть мне не очень страшно, но не хочется, чтобы резали горло, наступив сапогом на голову. В этом ощущении никакого пафоса и политики, мы существуем там как звери. И мистика наша зверина, ничего от поэта и гражданина – нас режут, и я коплю ненависть.
Понимая, что пока бежать невозможно, и будто Костылин, вожу своё говно.
Этот отряд сбивает русский самолёт, лётчик катапультируется, но отчего-то не может отсоединиться от своего кресла. Так с ним он и падает на поляну, переломав себе все конечности. Но когда его окружают чеченцы, он нажимает особую кнопку и взрывает всех вместе с собой. Я немного завидую лётчику – было, значит, у него какое-то устройство в катапульте, с ним предусмотрели, а со мной вот – нет. Не позаботились.
Воспользоваться замешательством у меня не получается – а моё положение ухудшается, и теперь я сплю в большой земляной яме.
Я сильно пооборвался – а был одет почему-то в старую куртку-афганку, приехавшую прямиком из моих восьмидесятых.
Тут к моим хозяевам приезжают какие-то заграничные инспектора, люди чисто одетые и куда менее вонючие, чем я и они. (В смысле запахов мы не очень отличаемся).
Меня, чтобы не отсвечивал, посылают по дороге в какой-то далёкий схрон, кажется, набрать дров и подготовить его для жилья. И вот на этой дороге, чуть отстав от провожатого, который думает о чем-то своём, я вижу сгоревший танк без башни. Забравшись за него, я обнаруживаю давно истлевшего мертвеца – он лежит, навалившись грудью на «Калашников». Оружие довольно странное – на коробке вовсе нет никаких вырезов, и ствол с простым срезом. Но внутри сна это уже не важно, мне дан Знак, и в нём счастье.
Тут я понимаю, что всё только начинается.
-
