И те вопросы, которые ты задаёшь сам себе, перебирая биографии и тексты, позволяют понять многое – прежде всего в самом себе.
Случай Лидии Корнеевны – это тот случай, когда авторитет отца крепил авторитет дочери – и наоборот. История литературной деятельности Лидии Чуковской чрезвычайно интересна с точки зрения истории русского инакомыслия. А всё то, что называется неловким словом «диссидентство» - на самом деле оказывается чрезвычайно разнородной средой, с обилием фракций и междоусобных войн.
Как мне кажется, очень интересной, но совершенно забытой была история с перепиской Лидии Чуковской и Маргаритой Алигер. Почему она забыта – ясно: страна перестала быть литературоцентричной, в ней появилась публичная светская жизнь, вполне демократичная – то есть соответствующая потребностям демоса-наблюдателя.
Поэтому никто не помнит ни этой истории, ни большей части персонажей, в неё вовлечённых. А тогда для нас русская литература замещала и литературу и философию, а история литературы замещала собственно историю. Так вот Алигер напечатала в «Новом мире» несколько стихотворений, которые Чуковская трактует как призыв скрыть несправедливость и беззаконие сталинизма.
Причём Чуковская, говоря в общем-то правильные вещи о трагедии и сломанных человеческих судьбах вдруг начинает топать ногами, и орать как лейтенант НКВД на подследственного. Вы смеете! Дивясь собственному великодушию и мужеству, Вы от имени своего поколения… Среди процитированных мною строк есть одна, оканчивающаяся сталью. Здесь у Вас эта сталь появилась хоть и подсознательно — а совершенно на месте! Не кроется ли под этими стихами кощунственная попытка убаюкать едва пробудившуюся совесть? И проч., и проч.
Удивлённая Алигер отвечала, что «Ваши упреки и разоблачения не имеют и тени отношения к моему стихотворению. Вы судите его не как стихи с их вечным правом на многозначность и даже зашифрованность, на внутренний смысл и подтекст, а как лобовую и весьма элементарную декларацию совсем другого смысла. Я такой декларации не писала и не смогла бы ее написать. Вы решительно не поняли моего смысла слова «счет», моего смысла строки «оплачен и оплакан». Впрочем, мне бы хотелось удержаться от полемики. Неестественная для частного письма громогласность, неуместное красноречие, прокурорский тон Ваш исключают для меня возможность вступать в обсуждение смысла, сути моего стихотворения… Тон Вашего письма оскорбляет меня, — этого Вы хотели. Но он оскорбляет и самый предмет разговора, существо вопроса».
Письмо к Алигер было, кстати, напечатано на машинке, а потом распространялось - что позволяет самой Алигер закончить свой ответ: «Ответ свой я пошлю по почте и, рискуя показаться старомодной, не стану перепечатывать его на пишущей машинке. Уж лучше перепишу еще раз, как можно разборчивей. Мне кажется, что частные письма следует писать от руки и в одном экземпляре».
После обмена мнениями Алигер, которая тоже была не сонным одуванчиком всё это прекратила: ««Уважаемая Лидия Корнеевна! Я получила Ваше второе письмо. Следовательские изыскания Ваши касательно слова «сталь» и стихотворения «Два старика в Париже» глубоко безнравственны и окончательно убедили меня в том, что Вы по меньшей мере перестали слышать и понимать стихи.
Переписку нашу считаю законченной. Не утруждайте себя ответом. Я его читать не стану».
Всё это, к счастью, опубликовано.
Но дело тут не в этом флейме – хотя переписка Чуковской с Алигер стремительна, но построена именно как флейм и всемерно (силами Чуковской) сделана публичной. И судится со стороны она по законам флеймочтения. Дело в том, что будущая диссидентская сторона пользуется здесь абсолютно сталинской риторикой, и показывает вполне сталинскую нетерпимость. И не нужны диссидентам враги, коли у них такие вожди.
Извините, если кого обидел.