Тут я понял, что никакого раздражения у меня сам Галковский не вызывает, наши расхождения с ним суть только эстветические, как говорил Синявский совершенно по другому, правда, поводу.
Название книга получила способом сколь действенным, сколь и не новым – наугад раскрытой страницей орфографического словаря, издана она криво – сэкономили не только на корректоре, но и просто на вычитке, а от сетевых публикаций остались подчёркивания – следы вымороченных гиперссылок.
Интереснее самих текстов и личности автора, впрочем, культурный феномен «галковский». Поскольку в этой книге перепечатано несколько газетных статей, что широко обсуждались год-два назад. Если они напечатаны без изменений, то значит, автор вполне расписывается в верности убеждениям и творческому методу.
В частности там есть статья о Дзержинском, представляющая его ярым ненавистником русских, и как бы польским нелегалом в СССР. Кстати, там весьма оригинально объясняется поражение Красной армии у Варшавы – Галковский намекает, что только диверсия Дзержинского спасла его родную Польшу.
Там же Галковский приводит рассказ о расстреле Дзержинским железнодорожников из некоего источника, оговариваясь, впрочем: «Приведённые воспоминания, конечно, могут быть фантазией. Хотя их автор – поляк (граф Богдан Роникер), что в данном контексте служит дополнительным аргументом в пользу подлинности»
Дотошные люди (это был bbb
Во-первых, это не книга воспоминаний – в неё содержатся сцены разговоров Ленина из Дзержинского достойные именно звания бульварного романа.
Во-вторых, текст Роникера признаётся недостоверным даже Анджеем Айненкелем, автором предисловия к краковскому переизданию 1990 года. Выясняется, что две женщины, которых убил Дзержинский при романтических обстоятельствах, умерли гораздо позже, остальные события не менее фантастичны, а сам эпизод с расстрелом железнодорожников по классовому признаку не мог происходить в сентябре 1918 года в Гомеле, так как Гомель тогда был занят немцами.
В-третьих, мало того, что Галковский использует этот в полном смысле недостоверный источник в качестве доказательства, так ещё и переносит действие в послевоенное время, когда Дзержинский наводил порядок на транспорте. Расстрел железнодорожников по классовому признаку превращается в расстрел по национальному (поляка отпускают), а Дзержинский – в тайного вредителя и, одновременно, благодетеля Польши.
Эта история очень показательна – потому что мы имеем дело с безответственным отношением к слову. Но Галковский не одинок – сейчас вообще настало время неаккуратных мыслителей – Дугин, Переслегин, Фоменко и Носовский, Кара-Мурза, и проч., и прооч.
На протяжении многих столетий печатное слово на Руси предполагалось санкционированной истиной. Инерция уважительного отношения к учёному суждению, закреплённому письменно, сохраняется и теперь.
Точно так же, позиционирование персонажа как историка, философа и писателя переносит на него с одной стороны просветительный пафос русской литературы, почти религиозную ценность философии и, наконец, точность учёного (В уже упомянутом интервью газете «Завтра» он замечает: «Формально, с такой биографией, я сейчас должен быть доктором наук и профессором».
Но при внимательном разборе вдруг оказывается, что это позиционирование нечестно – оно напоминает известный анекдот «А когда я попросил показать карты, то они и говорят, что джентльмены верят друг другу на слово. Тут мне, Петька, карта так и попёрла!».
Как только в тексте видят скуку и косноязычие, то оказывается, что мы имеем дело с историком. А как только публицистику, притворившуюся основательной и точной, уличают в шулерском передёргивании, собеседник вдруг оказывается писателем, или, пуще того - философом.
Ничего страшного, впрочем, в этом нет – Галковский является удивительным двойником современного интеллигента, знания которого обширны, но нетвёрды. Он не измучен работой на токарном станке и врачебным делом, что мешало бы ему посвящать дни за днями отвлечённым вопросам политики и истории.
Ибо, известно, что темы национальных побед и поражений, воровство чиновников, евреи собирают множество откликов. И ныне, и присно, и во веки веков.
Одна из таких тем – тема конспирологическая.
Мир нескольких текстов Галковского пересказывается простой формулой «Англичанка гадит» - его конспирологические теории парадоксальны почти фоменковской изящностью, и так же не нуждаются в проверке.
Когда Галковский в интервью и прочих текстах начинает рассказывать о своём одиночестве и трудной судьбе, то на ум сразу приходит известный персонаж Ильфа и Петрова - "я старый, больной, меня девушки не любят" ср. "Родственников у меня нет. Одни умерли, другие отдалились. Есть старенькая мама и сестра. Я их люблю… Можно сказать, что я сирота. О моей жизни (целиком) никто не знает, и о моих планах и фантазиях никто не знает". Жалкие и ничтожные люди окружают его, мир неприятен и бессмысленен, но есть надежда на грядущую востребованность: «Интеллектуал — существо сильное и опасное. Разумное государство должно его подкупать. Подкупать культурно, уважительно, давая некоторый простор для творчества — лакеи из писателей, художников, музыкантов, учёных получаются не ахти какие».
Нет, не "Бобок", не петербургский житель, с кроткой дохлой женой на столе. Но нет, не проповедь в духе "Замечательных чудаков и оригиналов", не какое-нибудь "Без праци не бенди колорацы", Преображенская больница, ворох ожидающих мудрости посетителей...
Нет, это философия родом из города Черноморска.
И вот незримый двойник шепчет тебе в ухо, что Галковский - конечная стадия развития пикейного жилета. Действительно, в штатном расписании русского общества всегда была должность анфантного и терибльного интеллигента. То есть, такого интеллигента, то громко вопит, если кто пролил соус на скатерть, но рассуждает в том же кругу о разных высоких материях.
И вот разговор у нарпитовской столовой № 68 столовой вечен – Ганди поехал в Данди, конференция по разоружению, выступление графа Бернсторфа (Бернсторф - это голова!), впрочем Сноуден – не меньшая голова, речь, что он произнес на собрании избирателей в Бирмингаме, этой цитадели консерваторов? И голова-Бриан со своим проектом пан-Европы...
Мы видим, что пикейные жилеты, бывшие комиссионеры и сумасшедшие бухгалтеры были, конечно, не совсем чеховскими интеллегентами, но, тем не менее, мы говорим о хитром сплаве "бывших" стариков образца 1930 года и интеллигентов, что к рубежу веков, унылому финдесьеклю, тоже стали "бывшими". Зицпредседатель Фунт, кстати, был один из этих "жилетников". Вечен этот текст вечен, как вечен и этот тип размышлений.
Бриан, голова, палец в рот.
Или два пальца туда же.
Извините, если кого обидел.