При этом я ощущал, что Радищев для меня олицетворяет худший тип журналистики. Суть этого типа письма – выдавать придуманный ужас за существующий, использовать его как аргумент. Этот тип журналистики превращает персональный сон в общественный миф.
И не то, чтобы ужасов, которые описывал Радищев не существовало. Беда для меня в том, что это были ужасы литературные, отъединённые от общей картины жизни. Ужасы романтические, в которые вечны, да и сейчас живут в мыльных операх. Беда ещё в том, что этот подход обесценивает настоящий липкий ужас человеческого житья, и вот уже кажется, что и в жизни все жертвы забрызганы не кровью, а клюквенным соком. Они пугают, а нам уже не страшно – и в том главная общественная беда журналистики.
Вот Радищев едет мимо крестьян, что продаются с торгов, и мистическим образом знает их истории, то, как насиловали девку, как прожил свою жизнь старик, как родилось дитя, и что дворовый держит нож в рукаве. Нельзя до конца списать это на дух времени, на стиль чулок и французского платья.
Потому что я вижу, что сейчас меня окружает тоже самое – те же путешествия, и тот же просветительский пафос страшных историй.
Извините, если кого обидел.