В СССР это было, скорее, неудобством.
Всё дело в том, что его семья бежала от погромов в Америку, а вернулась незадолго до войны, той ещё империалистической. Революция, снова война. Отец умер, отчим-комиссар умер от тифа, второй –отчим-актёр убедал куда-то. Нужда да завод. Москва да театр, учёба в мастерской Дикого, Театр Сатиры, концерты и снова война. Ополчение и фронтовые актёрские бригады.
Он был настоящим клоуном – целый год выступал в цирке. Потом Драгунский придумал пародийный театр, что-то вроде профессионального КВН’а. Во время всего этого были написаны фельетоны, сценки, даже несколько песен.
А писать прозу он стал очень поздно – в конце пятидесятых. Говорят, что сидел где-то на холодной даче думал как жить дальше. И начал писать «Денискины рассказы».
И вот, со стороны кажется, что он автор одной очень весёлой книги.
Это так часто кажется о людях разнообразных талантов. Один успех выпячивается, затмевает другие.
Суть в ином – Драгунский очень грустный писатель. Это у него, в цирковой повести «Сегодня и ежедневно» стучит головой о манеж сорвавшаяся гимнастка. Тук. Тук. И этот звук живёт в ушах рыжего клоуна вечно. Тук, тук – колотится мёртвая голова по манежу – и от этого не избавиться. И единственно, за что он держится в жизни, это мальчик у подъезда, что собрался на утренник и спрашивает, будет ли клоун. И клоун бормочет: «Ах, вот оно что. Вы собрались на утренник, товарищ в кепке с козырьком набок? И вы, конечно, хотите увидеть тигра и Клоуна? Или слона и Клоуна? Или, на худой конец, собачек и Клоуна. Клоуна! Обязательно Клоуна!!! Ну, что ж, раз так, - я приду вовремя. Не беспокойся, не опоздаю. Можешь на меня положиться.
Я сказал:
- Конечно. Клоун будет.
Он сказал:
- А вы почему синий?
- Чтобы смешней, - сказал я и выпучил глаза.
- Я люблю клоунов, - сказал он благосклонно и рассмеялся.
Он рассмеялся, мой маленький друг и хозяин, моя цель и оправдание, он рассмеялся, мой ценитель и зритель, и были видны его беззубые десны. Он рассмеялся, и мне стало легче».
Но клоун всё равно уезжает, и уже другим веселить этого – в кепке с козырьком. Это у Драгунского умирает почём зря народ на войне, потому как ополчение и звалось «народным ополчением».
Итак, он написал «Денискины рассказы», что по глупости считают весёлыми. Может быть, весёлыми их сделала советская кинематография, но, скорее всего – невнимательность. «Денискины рассказы» на самом деле даже не грустны, а страшны – во-первых, оттого что из другого века мы знаем, чем кончатся шестидесятые, как проржавеет надежда и вера этих лет, также сломается и исчезнет, как бесконечные социалистические трактора, самосвалы и экскаваторы. Во-вторых, оттого, что это настоящая литература, которая лезет тебе в сердце, копается там, шевелит, спазм перехватывает горло.
Совершенно непонятно, как живёт на свете сын писателя Драгунского, тот самый мальчик, чьим голосом говорил отец, и про которого, катающегося на велосипеде, сам непоименованный писатель в одном из рассказов говорит немного обидно:
А папа сказал:
- Сидит довольно обезьяновато…
Ну, это понятно цирковая шутка такая. Обезьяновато, так обезьяновато – в цирке медведи вон на велосипедах ездят. И ничего.
Грустный цирк у него лезет изо всех щелей, цап – и схватит тебя за шкирку, только посыплются из мешков твои апельсины и йогурты.
Реальность пятидесятых-шестидесятых насыщена словами, утратившими своё значение. И это не только партийность времени, куда-то в историю провалились прежние кумиры.
Вот мальчик спел, спел громче всех.
- Слава Козловского, по крайней мере, ему не грозит, - отдуваясь, говорит учитель пения.
Нынешнему мальчику нужно объяснить, что это за слава. Козлов? Каких Козловских? Кто поёт громче меня?
Ботвинья? Да? Какой Ботвинник? Карандаш? А почему с большой буквы? Клоун, говорите?..
Как вода вымывает слабую породу из русла, время вымыло из жизни не только пионеров и пионервожатых, теряются запахи и цвета. Какие там игры в красных и белых? Какие общественные волнения при запуске Германа Титова?
Голодный год становится непонятным сочетанием, и уговоры родителей доесть лапшу, потому что бывало хуже, и нельзя в этом мире привыкать к существованию еды – вот эти уговоры сейчас кажутся пустой нотацией. Современные родители не могут апеллировать к своему голодному детству. Читать Драгунского сейчас – вроде как ходить по дому чудака-коллекционера, у которого на полках консервированный трамвайный звонок, коробки с настоящими цирковыми апельсинами, эталон ворсистой серой школьной формы и банка с арбузным запахом. Детям – любопытно, взрослым – грустно. И всё это написано с очень страшной отцовской любовью – с той беззащитной любовью, когда от ответной любви зависит вся жизнь. Хочется, чтобы сын скакал потому что ты мой папа, и чтобы рядом было легко молчать, и хрен это поймёшь, пока не станешь отцом сам.
Весь этот мир рухнул. Осталось только – «Он живой и светится», холодный свет крохотной жизни на ладони. Это последний рубеж.
Чёрт с ними, социалистическими самосвалами. Светляки куда-то подевались.
Извините, если кого обидел
