Блестяще владевший французским языком, трудолюбивый, он стал настоящим «русским шофёром» - из тех, что описывает Хемингуэй. Кому что, а ночные дороги парижских шофёров – достойная книга. В литературе Газданов поднял себя сам – не диаспора, не литературный кружок, он сам сделал себя писателем. Девять романов, четыре десятка рассказов – жизнь решена и состоялась.
Пережив войну, он двадцать лет был сотрудником «Радио Свобода», парижским корреспондентом, а затем директором русской службы, чтобы умереть в Мюнхене в 1971 году.
Россия – Константинополь – Париж – Германия – Сен-Женевьев де Буа. Всё как у порядочных людей.
Особенность книг Газданова в том, что по его фамилии проходит особый водораздел – Газданов становится крайним общественно известным писателем. Его ровесник Борис Поплавский - импульсивный и безалаберный поэт и прозаик, умерший, как сказали бы сейчас, от передоза, в 1935-ом, - уже известен только специалистам. Этот в некотором смысле творческий антипод Газданова так же интересен, как и забыт.
Газданов оказался востребован оттого, что помимо литературных, есть и другие компоненты успеха. То самое высокое качество беллетристики, рассудочный и вкусный русский язык, радостный читателю. Экзистенциальность его прозы, что приближает его к Западу, и русская речь – след Востока.
Была и особая специфика судьбы – Газданов оказался своего рода «Белым Гайдаром» (Аркадий Голиков, кстати, младше его всего на полтора месяца). Газданов перед бегством армии в Константинополь успел повоевать с красными. В этой кровавой колбе родилось новое поколение русской литературы.
И ещё одно – этот писатель прожил долгую жизнь, что для писателя важно - эта максима работает и вне России.
Наконец, «паспортная» национальность - в Осетии он считается писателем национальным.
Но повышенный интерес к литературе эмиграции у филологов и литературоведов имеет оборотную сторону.
Это всё напоминало деятельность одной организации, что вывозила евреев из России на их историческую родину. Сначала с трудом вывезли правильных евреев, потом вывезли иных, потом правильные совсем закончились. Но организация уже разветвила руки своих региональных отделений, и ей не очень хотелось сократиться «за выполнением миссии». Поэтому она продолжала поставлять на землю Обетованную уже неправильных евреев, а потом и не евреев. То есть, посмотришь на него – чорт знает, что такое, не гарбуз и не репа. Непонятно что, но везти кого-то надо.
Так и литературоведы воспитанные восьмидесятыми, безумным спросом на возвращённую литературу, продолжали выдавать «на гора» всё новых и новых писателей, что легли в польскую, французскую, китайскую и американскую землю. Они извлекают из архивов рассказы и стихи, главным качеством которых привязка к диаспоре. Эти тексты прочтут только два раза – цитируя на докладе, второй раз, шевеля губами, пробормочет старушка-корректор, когда выйдет академический сборник тиражом в три сотни.
Газданов оказывается как бы на склоне холма, на гребне которого его признанные классики – Бунин да Набоков, а если сделать шаг дальше по склону холма русской эмигрантской литературы – нечитаемое, неразличимое. Не оттого, что уж так плохо писали, но оттого, что не нужно.
Нет загадочного «широкого» читателя у Бунина, что говорить о Терапиано и Фельзене.
Это напоминает ситуацию с проходным экзаменационным баллом в институт. И те, кто недобрал этих баллов, ничуть, может, и не хуже. Может, задатки их круче, чем у тех, кому вручили студенческий билет. Наверняка в каждом из непрошедших – свой огромный мир.
Но приняли не их, а других.
У Газданова этот балл проходной, необходимый для известности, был. Он – на грани, без запаса, но в основном списке.