Этот час наступает в России с завидным постоянством.
На изломе веков появляются мудрецы с идеями не просто поражающими, а часто невозможными для осознания. Создаются проекты, почти неосуществимые, а может и действительно неосуществимые, татлинским махолётом сохранённые в музеях.
А потом возникают, почти из небытия, казалось давно забытые имена.
Был такой человек - Николай Фёдорович Фёдоров. Библиотекарь и философ. Имя его, впрочем, никогда не было в числе полностью забытых, правда, главным поводом для его упоминания был Лев Толстой, его с Фёдоровым переписка. Потом слова «общее дело» превратились из лозунга субботника в колхозе в название книги. Более всего стало известно то место из сочинений Фёдорова, где он говорит о воскрешении мёртвых - технологическим способом, не дожидаясь Второго Пришествия. Идея эта потрясает сознание читателя (который, правда, не задаётся тривиальным вопросом «Зачем?», тем о котором я всё время талдычу) и становится центром мифа о Фёдорове.
Фёдоров относится к той категории непризнанных философов, идеи которых существуют независимо от их концепции. Несмотря на то, что фёдоровские работы были исключены из философского обихода, некоторые его мысли, а вернее сказать, некоторые эстетические приёмы - отношение к смерти, например - распространились повсеместно. В центрах городов, на площадях появились кладбища, а отзвук работ философа присутствует и в известных стихах Маяковского о «мастерской человечьих воскрешений».
Но читать Фёдорова тяжело. Обывателя гораздо больше занимает его аскетизм и целомудрие («отчего бы?» - вот тривиальный ход мысли обывателя), на худой конец интересуются, что делал философ в те несколько лет (1851-54), которые выпали из поля зрения его биографов, чем чтение работ философа. Мой приятель написал как-то громкий роман, где госпожа де Сталь смазывала своим соком всех будущих революционеров. Не избежал участи звена в цепочке инициации и Фёдоров. Через некоторое время он встретился в каком-то присутственном месте с главой общества фёдорознатцев. Это была нестарая ещё женщина, которой рано было думать о собственном воскрешении. Их представили друг другу, и женщина, поджав губы, сказала:
- Хула на святого духа не прощается никому.
И отвернулась.
Итак, вокруг дохлого философа, читать которого сложно, а ещё сложнее изучать, кипят нешуточные страсти.
Однако разговор о нынешнем месте Фёдорова в философии и современной культуре вообще ещё не закончен. Самый главный из открытых вопросов - уже упоминавшийся: «зачем?»
Язвительный Карабчиевский писал по этому поводу: «Ну, восстали мёртвые, расселись в Космосе, как птицы на ветках, и что же теперь им делать? Фёдоров, живой, ненавидящий смерть, решил величайший вопрос бытия не только за живых - он решил и за мёртвых. А ведь он их не спрашивал. А, быть может, для них, мёртвых, воскреснуть, да ещё для такой замечательной жизни, которую он им уготовил, сто раз мучительней и страшней, чем для нас умереть?».
Потом я обнаружил книгу той самой предводительницы Федоровцев, которая рекла о святом духе. Она, с мужеством человека, оказавшегося между двух огней - православного богословия, всегда сурово относившегося к «ереси Фёдорова», и эстетики импортного христианства, построенного по законам маркетинга, проповедовала о «Тайнах Царствия Небесного». Вторая часть в этой давней книге называлась, кстати, «Реальные пути осуществления Царствия Небесного». «Гербалайфу», очень популярному тогда, и не снилась эта модальность.
Там ещё говорилось: «Всеобщее дело воскрешения умерших и преображения мира - единственная религиозная возможность для тех миллионов, которым не дана вера. Участие же верующих в этом Деле, совпадающем с содержанием с христианским обетованием, не только не противоречит воле Бога, но и является её прямым исполнением. И верующие, и неверующие будут делать одно дело, движимые одним чувством, одним желанием, одной целью».
Я читал всё это в унынии, поскольку тогда начал хоронить своих стариков и похороны шли чередой. Я вспоминал, как всё тот же Карабчиевский писал о фёдоровском плане преобразования жизни на Земле, что «как всякий проект общественного спасения он был всё-таки страшен», и соотношение человеческой души, индивидуальности с идеей всеобщего, тотального, если не тоталитарного «делания» - проблема сложнейшая. Но идея, заключающаяся в том, что, собравшись скопом и навалившись на что-то (или кого-то), люди обретут вечное счастье, неизбывна. Может оттого, что она естественна для человечества. Мысль об этом спасении - вечная мысль, и желание модернизировать прежние пути спасения - тоже вечно.
Круг этот вертится, колесо крутится, и время от времени зажёвывает кого-нибудь из зевак.
Не только благочестивый теолог, но и обычный прихожанин может придти в недоумение, узнав, что «Фёдоров выправляет противоречия внутри христианского идеала, некоторую несведённость его ценностей» и, читая о некоей мысли Фёдорова, которая является основным вкладом в уточнение христианского идеала до действительно высочайшего».
Тогда настало то время, когда стройная логика классической философии стала не в моде. Время, когда чеканные формулировки и ясные суждения заместились тихим бормотанием, загадочным словом «симулякр» и сумраком теологических коридоров. Именно поэтому я обнаруживал в апологии библиотекаря-воскресителя: «Пониманием условности пророчеств, замыслом имманентного воскрешения Фёдоров снимает идею эсхатологического катастрофизма при переходе в абсолютное, благое, божественное бытие, когда конечное разрешение судеб земли отдаётся исключительно высшей трансцидентной силе». Однако интересующегося спасением это вряд ли остановит.
Спасение вещь притягательная.
Вот что я расскажу: среди моих знакомых была одна несколько замороженная девушка, родители которой были крепко воцерковлены. Отец отринул от себя прежнее ремесло буковок и слов, мать простилась с поэзией. Так она стала дочерью дьякона.
Девушка тоже прилежно посещала храм, где слушала проповеди весьма модного батюшки, к тому же – её духовника.
Как-то, прощаясь, её духовник наклонился к ней и произнёс на ушко:
- Все спасутся... Только никому не рассказывай.
