1. Сегодня ходил в благородное собрание, и там зашёл разговор о страхе. Сперва в нём не было ничего поучительного, потому что это было похоже на старый фильм «Июльский дождь». Там показаны три вечеринки – одна у оттепельных интеллигентов, как бы вечеринка повышенной духовности (там Визбор поёт под гитару), вторая на пикнике у костра, где уже обуржуазившиеся герои рассказывают самые страшные вещи, которые случились с ними в жизни. Для буржуа это что-то вроде «поехали на дипломатический приём и у нас сломалась машина». Визбор на этот раз ничего не поёт, а когда до него доходит очередь в этом при жё, говорит, что самое неприятное для него были те два дня, которые он пролежал в кустах цветущей сирени. Его спрашивают что тут такого, и он говорит, что всё неудобство было в том, что сзади было наше минное поле, а спереди – их танки. У Хуциева это вечный лобовой приём – нравственным камертоном всегда становится воевавший человек. Кстати третий вечер – это встреча ветеранов у Большого театра, где Визбор обнимается с однополчанами, а на лацкане у него орден Красного Знамени.
Но это я отвлёкся. Итак, всякие уважаемые люди рассказывали о своём самом большом страхе в жизни: кабане, выскочившем навстречу или проблемах на глубине во время дайвинга.
И тут, собственно, я понял важную для себя вещь: люди всё время путают такие понятия, как страх и испуг. А это вещи совершенно разные – испуг вещь быстрая, после него трясёт адреналиновый шторм, это запоминается надолго.
Но вот страх – это совершенно другое. Я застал прошлый страх ядерной войны, не тот, нынешний, а страх бытовавший до разрядки, и, было совсем исчезнувший во время Перестройки. Или вот страх сумасшествия. Страх превратиться в мусорного старика или страх болезни. Видел я и чиновников, работавших с госконтрактами. Не говорю за всех, но для тех, кого я знал, страх был фоновым явлением. Они знали, что даже если они будут соблюдать правила игры, то всё равно уязвимы. И дело не в деньгах, а в том, что прежние десять-двадцать лет для них будут зачёркнуты, а сами они – удалены из привычной жизни.
Короче говоря, страх, в отличие от испуга – вещь продолжительная, и это самое важное.
2. При этом я рассказал о том, что в русской литературе есть только два по-настоящему страшных текста. И это не какая-нибудь «Страшная месть» или короткий эпизод в «Бежином луге». За XIX век отдувается Лев Толстой, а за XX – как ни странно, Паустовский.
3. Этот пункт я добавил для ровного счёта, потому что три бабы - базар, а семь - ярмарка.