Березин

Леонид Липавский, человек, близкий многим «неглавным» поэтам и писателям двадцатых и тридцатых годов, философ и поэт (правда, последнее относится только к его юности) всегда остаётся за кадром, когда говорят об обэриутах. Собственно, обэриуты – только самое знаменитое имя. Среди прочих, текучих как вода, меняющихся членами-молекулами, смешивающихся между собой и распадающихся литературных объединений двадцатых годов были ещё «чинари». Яков Друскин вспоминал, что «Липавский был не только поэтом, но и теоретиком группы, руководителем и главой-арбитром их вкуса. С его именем считались также и те, кто встречался с ним позже, когда он в 1923 году перестал писать стихи. У него была редкая способность, привлекавшая к нему многих,- умение слушать. «Уметь слушать» не равносильно умению молчать. «Уметь слушать» - это значит: иметь широкий кругозор, сразу же понимать, что говорит собеседник, причем иногда лучше и глубже, чем он сам. Любил он немногих - и его любили немногие. Мнением его интересовались, с ним считались, но в то же время его боялись. Он сразу находил ошибки и недостатки в том, что ему говорили и что давали читать. Он мог и прямо сказать, что плохое – плохо».
Липавский оказался блестящим и печальным примером человека того поколения, которое перевалив через красный террор, пережило короткую передышку двадцатых, и если уцелело в конце тридцатых, то для того, чтобы погибнуть спустя несколько лет - в дивизиях Народного ополчения, в страшных боях сорок первого года на всех фронтах - оставив после себя тонкий скрипичный звук ненаписанной музыки и шорох ненаписанных книг. ( Collapse )

Принялся читать Евтушенко - последние стихи, собственно. Это скорбное чтение - потому что человек, довольно долго прилюдно повторявший, что поэт в России больше чем поэт, невольно доказывает, как мало остаётся, когда вычесть из этой суммы поэзию.
Стихи января этого года, переволд "Слова о полку Игореве", сделанный поэтом сбобственноручно, парад поэтов какой-то - что-то вроде гламурных портретов звёзд эстрады в царских шелках и екатерининском кружеве:

и, на страшной такой высоте,
замерзали Денисьевой руки
в облаках седины
над его ледяной обжигающей головою.

или угадай, кто:

Всея науки император,
и самый Первый после - Пётр,
Он - Лобачевского соавтор,
и, как пред-Пушкин, свеж и бодр.


Это немного тоскливо - оттого, что в последних стихах как раз этот публицистический задор есть, а поэзии меньше. Сравнение с прошлым безжалостно – как с памятником себя-молодого. Версификация, нигде-кроме-как-в-моссельпроме. В итоге получается скорбное чтение, то, что называется Tristia.
Я однажды видел страшную сцену - в популярном тогда заведении "Пироги" нетрезвый человек средних лет пытался понравится девушке. И вот, заплетаясь, он хвастался ей главным событием своей жизни. Этот человек два дня и две ночи стоял в оцеплении Совета Министров РСФСР. Был август девяносто первого, дождь и ворох надежд. Вот про это он рассказывал девушке за столиком, а та, видно ждала кого-то.
Он рассказывал, что ему дали медаль, как защитнику Свободной России, а девушка смотрела на него без видимого раздражения, с удивлением, как на говорящего таракана. Какой Белый дом? Что за медаль... Текло унижение, и не было мочи слушать этого искреннего приставалу. Он был искренен, я полагаю.
Но жизнь его протухла, заездили его как клячу. Надорвался.
Самое главное, я так думаю, понять, как относиться к тому, что считает чужим позором. Глумиться над пожилым человеком - скотство. Хватать за руку человека в кабаке - себе дороже, это развлечение для драчуна. Я не издатель и не прокурор - мне нужно понять эстетический механизм.
В конце концов, сделать личные выводы.
Помереть к сроку, например.
Впрочем, нет - помирать, конечно, не надо. И как-то кажется, что у Евтушенко найдутся свои читатели, давние поклонники, что не изменят своему кумиру шестидесятых годов, автора антологий восьмидесятых – разные люди. Эмигрировавшие и нет. Будут ходить вокруг памятника, бить в барабан.


Извините, если кого обидел