Березин

Я прихожу в неизвестную мне контору, что находится в несколько обветшавшем конструктивистском доме, пробираюсь мимо столов сотрудников. Внезапно меня хватает за руку женщина.
- Вы помните журнал "Завод"? - спрашивает она. Наяву я не знаю никакого журнала "Завод", но там, во сне я имел к нему определённое отношение. Эта женщина уверяет меня, что работала раньше в журнале "Завод" и написала по моей просьбе статью для "Независимой газеты". Тогда такая статья называлась у сотрудников "Кафедра" - и была целой полосой текста.
Видя, что ей не верят, женщина тут же достаёт со стола номер "Независимой газеты" - я разглядываю его и не верю своим глазам. Газета эта старая, ветхая, напечатана тем шрифтом, которым набирали "Известия В.Ц.И.К." в двадцатые годы. Я всматриваюсь в хрупкий и ломкий лист, и соглашаюсь с женщиной.
Она настаивает, что я ей должен теперь заплатить за работу, потому что гонорар выписан на меня.
Тогда я пытаюсь вычислить, сколько мне нужно отдать денег, и долго вожу по столбцам ручкой, высчитывая количество строк. Получается 560 рублей.
- Но надо вычесть ещё подоходный налог, - замечаю я и явно при этом тяну время.
И делаю правильно, понемногу становится ясно, что текст на этой полосе - злобная кришнаитская агитка, почему-то иллюстрированная увеличенным изображением какой-то персидской миниатюры, огромным и невнятным. Это мой тогдашний сослуживец Ваня Куликов зачем-то напечатал всё это.
Женщина чувствует, что у меня наступил момент истины, и начинает быстро-быстро оправдываться. Я пытаюсь оборвать её, но это решительно невозможно, она настаивает, что это нормальный текст, а вовсе не скрытая реклама.
Тут я понимаю, что она боится, что я сам начну требовать с неё денег.
Есть русский Бог, думаю я, потому что эта кришнаитка куда-то сразу исчезла. Таковы сонные денежные дела этой религии, да.

Извините, если кого обидел.

Я – матрос, спасшийся с одного из судов, что шло в караване «PQ-17». При этом я спасся на экспериментальной спасательной торпеде – на самом деле, это не торпеда, а тримаран, на который остальные боялись сесть – все боялись,
что её расстреляют немецкие бомбардировщики. Я всё де рискнул, и понёсся на ней, как на моторной лодке по воде. Отчасти опасение моих товарищей оправдались – я не добрался до берега, а попал в какое-то мультипликационное будущее. Это царство потребления – всё там напоминает Диснейленд, но не для детей, а для вполне половозрелых подростков. Я слоняюсь среди этого малиново-фиолетового роя, как Робинзон Крузо по Острову Дураков.
Понемногу становится очевидно, что на этом Острове, существует ещё опасная и страшная машинная сила, которая заставляет подростков учиться (или делать вид, что они учатся).
В тот момент, когда я разговариваю с двумя голоногими девками в маленьком кафе, все окружающие вдруг начинают озираться, а потом и вовсе разбегаются, опрокинув стулья.
Это по узкой улице едет машина, механическое чудовище, похожее на ломоть слоистого влажного торта – оно проверяет отметки за поведение.
Механические руки ловят зазевавшихся подростков и притискивают к специальной щели в агрегате. Туда нужно сунуть личный жетон, похожий на жетон военнослужащего.
Непонятно, правда, что машина делает с прогульщиками и двоечниками – перетирает в муку для торта или пускает на мыло?
Явно и мне от неё ничего хорошего не светит – у меня по понятным причинам и жетона-то нету. Причём этот ползающий торт – не самый страшный монстр – там, в этом мармеладно-сексуальном Диснейленде есть ещё монстр, похожий на страшный экспериментальный танк «Иосиф Сталин – 7». Чем он занимается, каково его назначение, я и думать не хочу, поэтому просыпаюсь.

Гари - классический французский писатель, что называется "с биографией". Даже непонятно, как обозначить место его рождения - Российская империя? Польша? Литва?. Превратиться из Романа Касева Роменом Гари, стать военным лётчиком и драться с немцами, быть дипломатом, провести в жизнь одну из самых известных литературных мистификаций и закатать себе пулю в лоб на шестьдесят шестуом году жизни. Тут биография является как бы подпоркой к тексту. Впрочем, я довольно спокойно относился к книгам Гари и к текстам Ажара - с уважением, но без экзальтированного восторга.
Сейчас издан первый роман Гари - "Европейское воспитание" - это хороший повод к разговору не только о самом писателе, сколько о феномене этого романа и времени Собственно, «Европейское воспитание» было написано во время войны, когда Гари был тем самым, ещё никому не известным офицером. И потом, в "Vie et mort d'Emil Ajar" он сам так написал об этом: "Теперь надо сделать попытку объясниться всерьез. Мне надоело быть только самим собой. Мне надоел образ Ромена Гари, который мне навязали раз и навсегда тридцать лет назад, когда "Европейское воспитание" принесло неожиданную славу молодому летчику и Сартр написал в "Тан модерн": "Надо подождать несколько лет, прежде чем окончательно признать "Европейское воспитание" лучшим романом о Сопротивлении..." Тридцать лет! Мне сделали лицо". Возможно, я сам бессознательно пошел на это. Так казалось проще: образ был готов, оставалось только в него войти. Это избавляло меня от необходимости раскрываться перед публикой.
Так началась популярность того писателя, которого мы знаем как Гари, Ажара он сделал сам. Слова Сартра о "лучшем романе про Сопротивление" - существенная заявка, потому что друших просто не было.
Так вот в "Европейском воспитании" дело происходит в лесах под Вильно, потому что автор оттуда родом, он описывает польских партизан, потому что не очень хорошо знает никаких - не польских, ни французских, ни русских.
Причём это даже не "аковцы" из Армии Крайовой, а абстрактные партизаны, такие, какими они представляются интеллектуалу
Всё в "Европейском воспитании построено на ньюансах - в каждой фразе чувствуется нарождающая экзистенция. То есть это брага, из которой потом будут гнать спирт настоящего сартровского экзистенциализма. Пока партизаны думают о вечном, сочиняют стихи и книги, а так же пытаются осмыслить свою героическую борьбу.
Одного из них в итоге прорывает: «Но, в конечном счёте, это хвалёное европейское воспитание учит нас только тому, как найти в себе мужество и веские, неопровержимые доводы, чтобы убить человека, который ничего тебе не сделал». Но в итоге партизаны возвращаются к сочитению нравоучительных пьес и расходятся по землянкам.
Сейчас я пойду на кухню, чобы выпить чего-нибудь, а потом вернусь к этому рассказу.

В «Европейском воспитании» есть ещё один момент - отношение автора к русским. Россия отдельная, мифологизированная сила. Тут есть ещё одна особенность - Ромен Гари мог позволить себе взлетать с английского берега Канала. Никаких биографических препон к этому у него не было. А ведь некоторые лётчики «Нормандии-Неман» такого выбора не имели - они уже дрались со своими бывшими союзниками в 1941 году, когда англичане начали лупить колониальные силы вишстской Франции. Какой уж тут выбор? Тем более, Гари ничуть не врёт в отношении того, что такое было слово «Сталинград» для человека европейского воспитания в 1942 году. Такое впечатление, что каждый делавший выбор тогда приникал ухом к земле - как там, что Саурон с Гендальфом? И из Европы казалось, что эта битва скорее мистическая, чем реальное. Добро со Злом сошлись у реки, которая была символом России, у города с именем, что было символом СССР. Поэтому во всяком уважающем себя французском городе есть rue de Stalingrad.
Отвлекаясь от темы, заметить сказать, что военная история Франции ХХ века сильно прихотлива. с Первой мировой войны Франция не выиграла сама ни одной войны.
Я как-то ходил по военному музею в Париже, ходил я по наполеоновским залам, мимо орлов и ружей, киверов и шашек, сохранённых в память того, как наши предки исправно мудохали друг друга. Итак, всё время и почти во всех войнах французская армия (не отдельные французы) получали на орехи. И не с 1871, и не с кампании 1812.
При том нация чрезвычайно гордится этой армией. У нас всё по-другому. Как только наступает година народной войны, как нам наваляют, так начинают звать:
- Э-ээ, братья и сёстры, э, сучий потрох, дворянское племя, э-ээ, мужики безлошадные - пора!.. И ложатся тогда скорбно университетские профессора под танковые гусеницы, и травятся вчерашние гимназисты газами, и скидает с телег своё барахло Наташа Ростова. В общем, и мёртвые в крестах и нашивках тоже - потому как беда.
А у французов, которым после поражений помогает всё мировое сообщество - иначе. Бревно каждый раз перетягивают - как на субботнике. И вот, когда бревно перетащено, и все сидят, устало перекуривая, тогда всякий раз участников незаметно становится гораздо больше.
И выступает гордо в итоге Франция всякий раз вместе с равноправным сообществом победителей. Радость и гордость переполняют всех.
А нам гордиться нечем. Скулы от этого сводит.
Создаётся впечатление, что правильная нация распоряжается своими гражданами, как рачительный крестьянин сыновьями - одного на службу герцогу-поработителю, среднего - в борозду, дом держать, а меньшому лук со стрелами - и в лес.
Мне важно не обидеть никого из франкофонов и франкофилов. В наше время нельзя, конечно, говорить о нации вообще. Вообще ничего не бывает. Руин в стране нет, французы резво ловят сбитых английских лётчиков, заводы работают на Германию, де Голля поддерживает только 13 полубригада иностранного легиона, состоящая из 600 испанских добровольцев, а в «моторизованной колонне» Леклерка образца 1941 года только два бронеавтомобиля.
И вдруг - бац! - в Сопротивлении числится 300.000 человек, французы радостно бреют наголо своих соотечественниц, имевших неосторожность переспать с немцами, и водят их по улицам городов. У Франции - оккупационная зона и сектор в Берлине. Она - держава-освободительница.
Да и хер бы с ним, не жалко. Никто не хочет очернить французов, нужно только разобраться с тем обывательским впечатлением, которое иногда оставляет история ХХ века. И отчасти можно разобраться с этой психологией с помощью романа «Европейское воспитание».

Так вот, разбираться с этим начал ещё Сартр. И вдруг оказалось, что прелюдией к его известной пьесе про маки служит текст Гари. У Гари поляки-партизаны говорят с богатым поляком. И он объясняет: «Польский крестьянин не на твоей, а на моей стороне. Что вы для него сделали? Ничего. Ваши геройства стоят ему расстрелов, отобранных урожаев, стёртых с лица земли деревень. И если ему удаётся сохранить немного зерна или картошки, это лишь благодаря мне, а не вам. Потому что я не взрываю мостов: я просто слежу за тем, чтобы мои крестьяне не умерли с голоду. Я встал между ними и немцами, я забочусь о том, чтобы они не голодали и чтобы их не угоняли на запад как паршивый скот. У поляков не будет государства? Ну и что из того! Это всё же лучше, чем государство, заселённое с мертвецами, где любой гражданин кажется долгожителем. Безнадёжная борьба - очень красиво, но задача нации в том, чтобы выжить, а не красиво умереть...»
Дальше начинается сказка про белого бычка: «Если бы я не продал немцам урожай, они бы его отняли» - «Ты бы мог бы сжечь» - «Тогда крестьян расстреляли бы»... И никто не выходит победителем - такая вот экзистенция.
Гари поступил очень правильно, подвесив этот вопрос в воздухе - он решён до конца каждым из персонажей, но не решён до конца в книге. Ну, как и в жизни, собственно.
Сейчас я схожу в лабаз и продолжу.

В начале 1942 года Борис Пастернак решил написать пьесу про войну. Собственно, 20 февраля он даже заключил договор с театром «Красный факел» в Новосибирске. Здесь и далее, я буду пересказывать незаконченную пьесу «Этот свет» по книге Юрия Щеглова «Еврейский камень или собачья жизнь Эренбурга» - потому что ни в каком другом месте я этого текста не нашёл.
Сюжет в пьесе был такой: поволжская немка Груня Фридрих должна повторить подвиг Зои Космодемьянской. Перед этим, она, правда, спасает мёрзлого немецкого офицера:
«Груня Фридрих. Снег в лесу. Утренний не успел стаять. Я шла лесом, вдруг он поднял руки. Я до смерти перепугалась. Ведь я проспала вашу перестрелку тогда. Это первый, какого я вижу. Он ледал у дороги, встал бросил оружье и поднял руки. Я не виновата. Я пошла в сторону, а он потянулся за мной, как дворняжка. Что с ним делать? ты его отправишь в штаб?».
Это «бросил оружье» совершенно замечательно, как и все реплики персонажей:
«Дудоров. Не мешай. Я думаю.
Груня Фридрих. Ну и что же с ним делать?
Дудоров. Пока только одно хорошее. А если этого не хватит, то тогда высшая сила управится с ним и с нами по-своему. Он останется у нас. На время его надо спрятать».
Дело, конечно, в том что Пастернак всё-иаки был небожителем, что происходит на войне представлял себе плохо, а уж что такое Вторая мировая война и вовсе тогда не представлял. Об этом говорил и финал романа «Доктор Живаго».
Никто из-за этого не будет к нему хуже относится - тем более, что он скоро понял, что материал сопротивляется, никакой пьесы не будет, и забросил это дело.
Но через три года Ромен Гари пишет примерно так же. У него к партизаны тоже сочиняют пьесу «На подступах к Сталинграду», где над рекой Волгой появляются два столетних ворона. Одного зовут Акакий Акакиевич, а другого - Илья Осипович. Они беседуют о Мироздании, разглядывая немецкие трупы, плывущие по великой русской реке. К ним присоединяется и Карл Карлович - только что из Берлина. Все вместе они обращаются к Волге:
- Мать рек русских, не поймала ли ты чего интересненького? - каркают они своими заискивающими голосами.
- Я узнала его! - это Мишка Бубён из Казани. Я помню его: он всё время сидел на берегу и плевал в воду...
- Мы знаем, мы знаем его! - тут же восклицают вороны. - Он разорял наши гнёзда и воровал наших птенцов... Славный, славный парнишка, симпатяга!..
- Вон отсюда, стервятники! - кричит Волга и покрывается пеной от злости. - Разве вы не видите, что это русский солдат?..
Мать рек русских отвечает им на богатом и звучном русском языке таким страшным ругательством, что приятелит в ужасе переглядываются и улетают в лес...
- Ничего страшного, - лепечет Илья Осипович, встряхивая взъерошенными перьями, - я и не думал, что матушка Волга умеет так выражаться!»... Ну, как говорил один знаменитый русский писатель, «запел даже какой-то минерал». Не хватает только Торговки Разных Фруктов.
Только глумиться над творением Ромена Гари не надо - потому что писалось всё это совершенно искренне.

Литература 1945 года ещё не осознала, в каком мире она теперь существует. Десятки писателей пытались описать произошедшее, используя старые инструменты. Это всё похоже на то, как диплодок с откушенной головой продолжаем двигаться, а его спинной мозг понемногу начинает понимать, что произошло что-то неординарное.
Уже случился Освенцим, но Европа будет несколько лет осознавать это обстоятельство. Это событие как-то плохо умещается в головы и книги.
Литература «после Освенцима» ещё не создана.
«Европейское воспитание», пожалуй, последний роман пытающийся описать произошедшее языком прошлого. Желающий донести до читателя одно, а, вместе с тем, говорящий о многом другом.
Тем и интересен.

Я лечу на охоту – видимо, куда-то в Сибирь.
Причём прямо в салоне самолёта ломаю стволы двустволке, загоняю в них красные пластиковые патроны.
Там меня хотят женить. Невеста похожа на кубышку – плотна и низка ростом, видимо хозяйственна.
Она не рвётся замуж, но, с другой стороны, относится к браку как необременительному хозяйственному действию – чему-то вроде мытья посуды.
Тоскливый липки морок охватывает меня, потому что я сижу в тоскливых и унылых квартирах – пятиэтажка, ковёр и чахлая стенка с дефицитным чешским хрусталём, привет прошлой эпохи. Живут эти люди скудно, и бог весть, зачем я им сдался, городской нахлебник.
Но тут же начинается наводнение. Нужно спасать скотину которой кормятся эти люди, плыть куда-то на широких баржах, похожих на армейские.
Жена моя куда-то подевалась, но это мне уже не важно. Я понимаю, что меня приняли в семью. Мои туповатые но хозяйственные родственники хлопают меня по плечу, мычит спасённая корова.
Мутна вода за гофрированным бортом баржи.
«Вот и славно», - думаю я, слушая тарахтение мотора. – «Бросался на меня век-волкодав, но скрылся я от него среди сибирской воды».