Поезд шёл медленно, иногда останавливаясь на полчаса посреди волнующихся на ветру кустов. Наконец, за Ясногорском я увидел причину – на откосе валялись колёсные пары и, отдельно – вагоны. Вагоны были товарные, грязные, с остатками цемента внутри.
Пассажиры сбежались на одну сторону – глядеть на изломанные шпалы и витые рельсы. Сбежались так, что я испугался, как бы электричка не составила компанию товарняку.
Наконец, я приехал в Тулу.
Небо вдруг насупилось, и внезапно пролился такой дождь, что казалось, будто там, наверху, кто-то вышиб донышко огромного ведра.
На секунду я задохнулся – в дожде не было просветов для воздуха. Очень хотелось прямо на глазах у прохожих, несомненно творцов автоматического оружия, стянуть с себя штаны и отжать их как половую тряпку.
Носки, в два фильтра перекачивали воду туда и обратно. Хлюпая обувью, на поверхности которой сразу появились пузыри, я добрался до автостанции.
Дали мне посидеть на переднем сиденье, откуда – по ветровому стеклу – было сразу видно, как прекращается дождь, подсыхают на ветру его капли, и вот он снова начинается.
Я разглядываю дождь и размышляю.
Вот, можно ещё придумать себе спутницу. Пусть это будет небедная интеллигентная женщина. Пускай так же, она довезёт меня до Ясной Поляны на собственной машине. Тут я хотел сказать: «на собственном «Мерседесе», но понял, что это название одиозно.
Итак, машина едет по России, стучат дворники, а мы разговариваем о русской литературе.
– Всё же Толстой был странным писателем, – говорю я, пытаясь стряхнуть пепел с сигареты в узкую щель над стеклом. – Вот Гоголь был правильный русский писатель. Другие писатели как-то неумело симулировали своё сумасшествие. А Гоголь был настоящий. В отличие от эпатажника с девиантным поведением Толстого, Достоевский со своей дурацкой эпилепсией. Гоголь был честным, абсолютно ёбнутым на голову. А Толстой переписывает романы, покрывая листы своим неудобоваримым почерком, затем делает вставки, потом записывает что-то поперёк строчек. Методом последовательных итераций (я говорю это моей спутнице кокетливо, как человек, осенённый естественным образованием), методом последовательных итераций он приходил к тому, что часто отличалось от первоначального замысла. Однажды посчитал, кстати, «Войну и мир» и «Анну Каренину» вещами зряшными, нестоящими.
Дама в этот момент лихо обгоняет чьи-то старенькие «Жигули».
