
И нескольких молодых людей, что праздновали новый год - сто и один год назад.
Сто лет назад, вот как жизнь обернулась-то.
Революция набухает в небе, как большая чёрная туча, вызывая больше восторга и нетерпения, чем страха и тревоги, а жизнь течёт своим чередом.
Люди жили на дачах, текла, несмотря на войну, медленная жизнь.
«Виктор Борисович Шкловский был мой старый знакомый, – он стал приезжать к нам в Куоккалу летом 1916 года. В 1916 году он был крепкий юноша со светлыми кудрявыми волосами. Приезжал он к нам не по железной дороге, как все, а на лодке по морю из Сестрорецка. Лодка эта была его собственная. Приезжая к нам, он оставлял лодку на берегу, и, пока он сидел у нас на даче, её у него обычно крали. Воры всякий раз действовали одним и тем же методом – они отводили лодку на несколько сот метров, вытаскивали её на песок и перекрашивали в другой цвет. Начинались увлекательные и волнующие поиски лодки, в которых я неизменно принимал участие. Словно сквозь сон припоминаю я, как сидели мы с Виктором Борисовичем ночью в засаде и подстерегали воров. Тучи набегают на луну, босым ногам холодно в остывшем песке, от малейшего шелеста в ужасе сжимается сердце, и рядом Шкловский в студенческой тужурке – взрослый, могучий, бесстрашный, оказавший мне великую честь тем, что взял меня, двенадцатилетнего, себе в сотоварищи» – так вспоминал это Николай Чуковский, а его знаменитый отец записывал в дневник: «У Шкловского украли лодку, перекрасили, сломали вёсла. Он спал на берегу, наконец, нашёл лодку и уехал в Дюны».
Маяковский читал в петербургской квартире Бриков на улице Жуковского свою «Войну и мир». Эльза Триоле вспоминала узкую комнату в одно окно, «диван, на котором Лиля, когда уходили гости, стелила мне постель, рояль и теснота. С немеркнущей ясностью помню голос, выражение лица Володи, когда он читал...
Вперёд!
Пена у рта.
Разящий Георгий у знамён в девизе,
барабаны
тра-та-та-та-та – та-та-та-та-та-та...
Это воспоминание дополняет Лиля Брик: «Стали собирать первый номер журнала. Маяковский, не задумываясь, дал ему имя “Взял”. Он давно жаждал назвать так кого-нибудь или что-нибудь. В журнал вошли – Маяковский, Хлебников, Брик, Бурлюк, Пастернак, Асеев, Шкловский, Кушнер. До знакомства с Маяковским Брик книг не издавал и к футуризму не имел никакого отношения. Но ему так нравилось “Облако”, что он издал поэму отдельной книжкой и предложил напечатать её в журнале. Каким будет журнал, определил Маяковский. В единственном номере этого журнала были напечатаны его друзья и единомышленники, поэтому журнал назвали “Барабан футуристов”» .
Надо сделать лирическое отступление.
Люди легко обходятся без живых. Легко.
Никто не приходит на очередную выставку «20 лет работы» очередного поэта.
Однако всякий человек должен написать чью-нибудь биографию.
Лучше – родственников, но можно и какого-нибудь злодея вроде Наполеона.
И, написав эту биографию, ты понимаешь цену поступков и тщетность человеческих амбиций.
Всё просеивается через время.
Люди проживают без кого угодно – это великое свойство времени.
Иногда от человека остаётся даже не портрет, а ухо. Или часть щеки с бородавками.
Иногда – целый мир.
Лиля Брик так вспоминала о знакомстве: «…Маяковский стал знакомить нас со своими. Начинали поговаривать об издании журнала. Он зашёл к Шкловскому, не застал его и оставил записку, чтоб пришёл вечером на Жуковскую 7, кв. 42, к Брику. Шкловский служил с каким-то вольноопределяющимся Бриком и шёл в полной уверенности, что идёт к нему, а попал к нам. От неожиданности и смущения он весь вечер запихивал диванные подушки между спинкой дивана и сиденьем и сделал это так добросовестно, что мы их потом вытаскивали – дедка за репку.
Изредка бывал у нас Чуковский. Он жил в Куоккале и радовался, что беспокойный Маяковский оттуда уехал, хотя относился к нему и к “Облаку” восторженно. Как-то, когда мы сидели все вместе и обсуждали возможности журнала, он сказал: “Вот так, дома, за чаем и возникают новые литературные течения”» .
Эта квартира сохранилась как адрес – несмотря на все войны и революции.
Там давно живут другие люди - помощник режиссёра из Михайловского театра с семьёй.
Лестничная клетка облуплена, но сохранила лепнину потолка и кафель пола. Внутренность квартиры давно переделана, и по ней бегают какие-то счастливые дети.
Не помню, все ли хозяйские – может, и нет.
Режиссёр, хоть и отслужил двадцать лет в кордебалете, был консервативен и давних жителей не одобрял. «Срам», - говорил, - тут был» .
Там, впрочем, много чего ещё было.
Сырым вечером последнего дня декабря в натопленной квартире посреди молодого столичного города собрались молодые люди.
Немногим из них было больше тридцати – и все они хотели перевернуть мир.
Пока что они перевернули ёлку.
Ёлка висела под потолком, макушкой вниз.
Традиция эта – на удивление старая. В ней находят следы поклонения Святой Троице, говорят, что ещё в викторианской Англии так вешали ёлки.
Говорили так же, что у славян ёлка была символом смерти, и лапник кидали у гроба, а перевёрнутая ёлка, стало быть, должна была отрицать смерть.
Но хозяева квартиры вряд ли задавались такими этнографическими обстоятельствами.
Перевёрнутая ёлка была просто символом отрицания привычного – и поэтому скучного мира.
Стены были занавешены простынями, на игрушечных детских щитах горели свечи.
Было тесно, гости оказались прижаты столом к стенам.
Еду передавали из кухни над головами пришедших.
Сидел среди всего этого хозяин с женой.
Они устроили не просто ёлку, а карнавал «со значением».
Поэтому хозяин был наряжен неаполитанцем. Пенсне своё он, впрочем, оставил.
Жена его была в шотландской юбке, коротких красных чулках, шёлковом платке вместо блузки и белом парике маркизы.
Сидела рядом её сестра – в высокой причёске с павлиньими перьями. К этой – младшей - сестре, стал, разгорячённый вином, свататься авиатор, по совместительству писавший стихи.
Он первым начал называть аэроплан – «самолётом».
Сидел и человек, что написал учёную работу про птиц, и сам похожий на большую сутулую птицу. Теперь он решил объяснить мир стихами.
Сидели два любовника – одному за сорок, другому двадцать.
Рядом сидел человек, у которого был стеклянный глаз. Он учился изящным искусствам в Европе, а теперь выдавал молодому поэту каждый день по пятьдесят копеек, чтобы тот только писал стихи.
На щеке у авиатора нарисовали птицу. Одна бровь была выше другой, а пиджак обшит широкой цветной полосой.
Вобщем, все переоделись.
На молодом поэте, влюблённом в жену хозяина, было красное кашне.
Он казался всем похожим на апаша.
Кудрявый теоретик литературы надел матросский костюмчик, губы его были намазаны и он выглядел, как сам потом вспоминал, «любовником негритянок».
На ёлке висели чёрные штаны, из которых клочья ваты торчали, как облако.
Это облако в штанах – ключевые слова, к тому, что происходило накануне нового, 1916 года, в квартире на улице Жуковского, 7.
Молодой поэт в уходящем году написал поэму «Облако в штанах».
Три месяца назад эту поэму издал хозяин квартиры – правда, цензура вырезала из неё многое.
Хозяин вообще издавал разное – на свои деньги. Это были стихи и работы по теории литературы – и они выходили под издательским шифром ОМБ.
Это были инициалы хозяина.
В поэме сперва содержались строчки о том, что в терновом венце революций идёт какой-то год».
Через два года, когда поэму напечатает «Новый Сатирикон» в ней уже окажутся слова «В терновом венце революций грядёт шестнадцатый год» и читатели, спустя много лет, будут удивляться предсказательскому дару.
А пока идёт война, и человек с птицей на щеке кричит:
– Да будет проклята эта война! Нам всем будет стыдно, что мы держались за хвост лошади генерала Скобелева!..
Молодой поэт писал патриотические стихи, как и многие. Что-то вроде:
Сдал австриец русским Львов,
Где им зайцам против львов!
Потом всех призвали – одни попали на фронт, а другие остались в молодой столице. Одноглазый, впрочем, не подлежал призыву
Но сейчас они ждали перемен, и вся эта история с ёлкой напоминала выкликание будущего.
Ёлка висела над ними, как люстра – перевёрнутым смыслом старого мира.
Новый год всегда похож на камлание.
Главное в этом обряде происходит в полночь. Миллионы людей, собравшиеся за ритуальными столами призывают мироздание выполнить их прихоти.
Усиленные во много раз новогодние желания укутывают города саваном, несутся в морозном воздухе.
Люди, собравшиеся в квартире на улице Жуковского, выкликали будущее – это ведь так и называлось: «футуристическая ёлка».
Революция была им дарована.
Всё сбылось.
Случились потрясения.
Мир перевернулся, как ёлка.
А пока одно только новогоднее дерево висело над ними, как дамоклов меч – потому что, когда переменяется мир, никому не удаётся уйти от последствий.
Через семь лет, скрываясь от чекистов, облысевший теоретик литературы убежит по льду залива в Финляндию, затем вернётся, написав лучшую книгу о Гражданской войне, и потом всю жизнь будет писать книги и каяться. Представить его, лысого и яростного, в новогодней матроске довольно тяжело.
Поэт в красном кашне застрелится через пятнадцать лет.
Одна из сестёр отравится через шестьдесят три года, другая – умрёт через пятьдесят пять лет посередине Франции.
Брат одноглазого, художник, погибнет через два года в Салониках при непонятных обстоятельствах. Другого брата расстреляют через пять лет в Херсоне. Сам одноглазый умрёт через полвека в Америке, и его прах развеют над Атлантикой
Красавец-авиатор, сватавшийся к младшей, будет переделывать свои поэмы в пьесы пьесы в романы – или наоборот, тут уж никто не упомнит, будет тяжело болеть, ему ампутируют обе ноги и много лет, весь остаток жизни он будет парализован после инсульта.
Один из любовников умрёт через двадцать один год своей смертью, если смерть бывает чьей-то собственностью. Через четыре года расстреляют его милого друга.
А похожий на сутулую птицу поэт через семь лет будет долго в беспамятстве умирать в деревне под Новгородом. Он был Председателем земного шара, оттого у него будет две могилы, а не одна, как и положено Председателю.
А пока все они живы и ждут революции.
Над ними висит ёлка, целясь в них остриём.
Извините, если кого обидел