А я вот человек старой закалки: для меня вербатим - это не какие-то эксперименты с формой и новая документалистика, а дискеты.
Сперва были, конечно, пятидюймовые, их у меня сохранилась всего пара, а вот трёхдюймовых было довольно много.
Verbatim до сих пор производит дискеты по 1,44 Mb.…
В этом есть что-то от вечности.
Падут царства, реки изменят своё течение, писателей снова начнут кормить - но, ёпта, трёхдюймовые дискеты будут вечны.
Verbatim
В обсуждении Нобелевской премии по литературе 2015 года возникла некоторая пауза – те, кому это хотелось, до хрипоты накричались, и теперь они должны восстановить голос. Но 10 декабря, когда будут вручаться собственно сами премии, Светлана Алексиевич произнесёт Нобелевскую речь – и всё начнётся по новой.
Не сказать, что я ожидаю в этой речи каких-то удивительных новостей, но все опять начнут ругаться – так положено с этими премиями.
Большая часть этой ругани происходит от элементарного невежества и больше объясняет не то, как устроены книги нового лауреата, а то, как устроены мозги русского человека. Ну, хорошо – русскоговорящих людей на разных континентах.
Во-первых, это спор о русофобии, о том, что шведка гадит, и всё – заговор. (И наоборот – что это глоток свободы). На это нужно ответить, что подобные страхи – мания преследования, совмещённая с манией величия. Никто особенно никого не любит, это да, ну так это мир так устроен.
Ждать справедливости от литературных премий (и вообще от мироздания) – не очень умное занятие.
Упрекать шведов в чём-то вовсе бессмысленно – Анна Ахматова говорила, по поводу, правда, Государственной премии СССР: «Их премия, кому хотят, тому и дают». Что, дескать, вы волнуетесь?
Что есть негласные национальные квоты, они исчерпаны и теперь не дадут премию Евтушенко?
Да много кто её избежал, перестаньте.
Во-вторых, спорят о том, кому же дали премию – белорусской писательнице или русской. На это следует отвечать, что литература – не Олимпиада. Да и на спортивных Олимпиадах, превратившихся в соревнования фармакологов, отвратительно соревнование медалей. Оно, это соревнование, не даёт никакого представления ни о спортивном состоянии граждан государства, ни о здоровье самих спортсменов – ни о чём. Более того – оно противоречит индивидуальности спортсмена, то есть – писателя. Так и здесь – что гордости в том, что Генрик Сенкевич когда-то был подданным Российской империи?
В-третьих, это слова о том, что премию дали «не за литературу». Глупости - её дали историку Моммзену. Дали и политику Черчиллю – не только за многотомную историю Второй мировой войны, но и за ораторское искусство. И это совершенно заслуженно – несомненна поэтическая сила речей человека, что сказал в Палате Общин в июне сорокового года, когда Англия воевала с Гитлером один на один: «Мы пойдем до конца, мы будем биться во Франции, мы будем бороться на морях и океанах, мы будем сражаться с растущей уверенностью и растущей силой в воздухе, мы будем защищать наш Остров, какова бы ни была цена, мы будем драться на пляжах, мы будем драться на побережьях, мы будем драться в полях и на улицах, мы будем биться на холмах; мы никогда не сдадимся, и даже, если так случится, во что я ни на мгновение не верю, что этот Остров или большая его часть будет порабощена и будет умирать с голода, тогда наша Империя за морем, вооружённая и под охраной Британского Флота, будет продолжать сражение, до тех пор, пока, в благословенное Богом время, Новый Мир, со всей его силой и мощью, не отправится на спасение и освобождение старого».
Но разговор о том, как устроена литература, как раз и есть самый интересный.
И у нас начался он не с «документальной прозы» Светланы Алексиевич, а с обсуждения огромной книги «Архипелаг ГУЛАГ» другого нобелевского лауреата - Александра Солженицына.
Беда в том, что стороны свой вывод, как правило, не аргументируют, а руководствуются революционным или контрреволюционным сознанием. Правильная фраза звучала бы как «Тексты Имярек (не) являются литературой потому что...» - причём, суждение о том, что литература - это всё, что написано буквами, заведомо непродуктивно.
Если всё - литература, то надо заканчивать разговор.
Точка общественного интереса сместилась от сопереживания жизням выдуманных персонажей к тексту, из которого понятно (или кажется, что понятно), как устроен мир.
И благодаря решению Нобелевского комитета, у нас есть возможность обсудить несколько важных вопросов жанра «verbatim», иначе говоря, документально-художественного жанра.
Для начала – «проблема автора».
Книги Алексиевич, как мы знаем, состоят из «микроинтервью» с разными людьми.
Относиться к ним как к интервью, или как к части художественного произведения, собственности автора книги? Вот, к примеру, появляется человек, который обращается в суд и говорит, что в книге использована рассказанная им история и требует части гонорара. В западной традиции, а жанр документалистики там освоен давно – книга обставлена множеством документов, с каждым интервьюируемым подписывают специальное соглашение (с фотомоделями происходит то же самое) – и проч, и проч.
Как будет решаться этот потенциальный юридический конфликт – пока непонятно.
Дополню это тем, что мне всегда очень интересен вопрос о юридических обстоятельствах в искусстве.
Искусство всегда идёт впереди, и тут же вступает в конфликт с закреплённой в законах практикой.
С разной степенью успешности этот вопрос решается - в своё время на нью-йоркской таможне задержали абстрактную скульптуру и начался процесс о том, что считать предметом искусства (вопрос о таможенной пошлине).
К вопросу о подлинности примыкает знаменитая история со снимком «Влюблённые» фотографа Дуано (1950).
В 1993 году произошёл суд (судились персонажи) и попутно выяснилось, что снимок постановочный.
То есть, то, что было сорок лет (правда, долгое время фотография пролежала под спудом) «подлинной жизнью» оказалось жизнью срежиссированной.
Дело не в том, что решения судебной системы особенно взвешены и окончательны, но именно в зале суда традиция обычно выясняет свои отношения с новацией.
Может, успешный автор в жанре «вербатим» в будущем будет похож на режиссёра, у которого на фильме работает команда юристов, регулирующих все отношения с актёрами – то есть, с персонажами).
Второй вопрос – соотношение авторского текста и документа.
Документ сам по себе не является «документом». В исторических работах объясняется, откуда он взялся, оценивается степень доверия к нему, возможности фальсификации и неточностей, и, наконец, он помещается в концепцию учёного.
В жанре художественной документалистики всё находится внутри художественного пространства. Автор может не только использовать сомнительное свидетельство, но и подобрать саму последовательность свидетельств и документов так, что они создают другую реальность, противоположную существующей. Свидетели истории в воспоминаниях руководствуются десятками мотивов – свойствами своей памяти, желанием переиграть свою жизнь, гордостью и стыдом – всё это превращает народные воспоминания в род белого шума, из которого можно выделить любые гармоники.
Но наш читатель интуитивно доверяет слову «документ», потому что документ – «правда», а в романе мало ли что напишут.
Показательна история с великим романом «Война и мир» - представление о войне с Наполеоном в народном сознании основывается именно на нём, меж тем, претензии к Толстому в антиисторизме стали высказываться сразу после публикации.
В 1928 году в журнале «Новый ЛЕФ» Шкловский опубликовал исследование «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого “Война и мир”». Осип Брик писал об этой работе так: «Какая культурная значимость этой работы? Она заключается в том, что если ты хочешь читать войну и мир двенадцатого года, то читай документы, а не читай “Войну и мир” Толстого: а если хочешь получить эмоциональную зарядку от Наташи Ростовой, то читай “Войну и мир”» .
Пока не заключён общественный договор об ожиданиях, ситуацию нельзя назваеть устоявшейся.
Договор этот, правда, пересматривается.
Вот он, второй вопрос – вопрос «подлинности». Ясно, что идеальной «подлинности» не бывает, но есть ли у читателя исследовательский аппарат, чтобы понять, из чего состоит текст перед ним.
Но потребитель хочет подлинности, будто пришёл в магазин фермерских продуктов. И перед ним невозможны отвлекающие манёвры: правда или вы всё же отфотошопили? И если да, то сколько?
Или он согласен на вымысел, но тогда не прощает неловкого стиля.
Может быть, в литературе будущего на задней стороне обложки (вернее, в уведомлении о скачке файла) будут будут писать список ингредиентов, будто на банках с консервами: «Е*** – усилители эмоций, Е** - вкрапления городских легенд, Е* - небольшая доля елейного масла».
И это только два вопроса из десятка, что можно обсудить.
За что большое спасибо Нобелевскому комитету.
Ну и лауреату нынешнего года, конечно.
Ну и как без доказательства моей дружбы с ежами, которые по ссылке http://rara-rara.ru/menu-texts/Verbatim
Извините, если кого обидел