МАРЬИНСКИЕ БАНИ
Марьинские бани – типичный случай московской путаницы. Есть вполне здравствующие Марьинские бани на юго-востоке Москвы, близ станций метро «Марьино» и «Братиславская». И названы они по местности Марьино. Гордые марьинцы производят своё имя от княгини Марьи Ярославовны, жены Василия II Тёмного, и в Марьино действительно есть бани со своей историей.
Но были ещё Марьинские бани, что находились на Большой Марьинской улице – идущей параллельно проспекту Мира, то есть, совершенно в другом месте Москвы.
Эта не такая маленькая улица, довольно длинная с удивительным свойством – у неё нет чёткого начала и чёткого конца – она начинается в жилой застройке у железной дороги и Мурманского проезда, и заканчивается в жилой застроёке у улицы Бочкова – будто высунулась тропинка из травы, а потом спряталась обратно. Ну, улица всё же не тропинка, застроена уже плотно.
Но вышло так, что у Марьинских бань нашёлся свой певец.
Это был автор знаменитого романа «Альтист Данилов» (и других полезных для души произведений) Владимир Орлов. Орлов человек останкинский, и с Останкиным связаны судьбы многих его героев.
Самая известная история его – про альтиста, который как бы и не человек, а чёрт, чёрт, как часто бывает в нашей литературе положительный, страдающий.
Орлов в своём романе делает специальные сноски: «Тут я должен заметить, что рассказываю о событиях, какие происходили, а скорее всего не происходили, в 1972 году; тогда ещё можно было париться в Марьинских банях, а теперь нет Марьинских бань; и ЖЭК № 21 перевели из дома с башенкой, а дом за ветхостью снесли; и острова Сан-Томе и Принсипи находились тогда во владении Португалии, ещё не подозревавшей о 25 апреля 1974 года; прошу принять это во внимание» и «В Мадриде (а что касается Мадрида, то учтите, что и там семьдесят второй год; у «Калибра» ещё стоят Марьинские бани, а в Мадриде живет каудильо; понятно, что дельцы типа Бурнабито процветают; это я так, к слову» .
Завод «Калибр» действительно определил характер той местности с момента своего основания, то есть с 1932 года. Его контора находится по улице Годовикова, 8, а всё время он занимался производством измерительного инструмента. Как у них там сейчас дела, я не знаю, а вот в 1932 году Варлам Шаламов писал о «Калибре» так: «До того как был выстроен и начал работать «Калибр» — чуть не самый молодой гигант нашей промышленности, — изготовление контрольно-мерительного инструмента производилось кустарным способом, где инструмент почти с начала до конца делался одним высококвалифицированным мастером. Наш завод — первый завод пооперационного и массового производства мерительного инструмента, «Калибр» должен освоить 74 изделия, из которых 54 первые выпускаются в СССР. Если это помнить, понятно, насколько четка должна быть работа на таком предприятии и насколько важна борьба с браком. Для того чтобы победить врага, нужно прежде всего его знать, изучить всю его силу. Хорошо поставленный учёт — основное во всякой работе» .
На административном здании этого завлода кажется до сих пор сохранилась дюжина барельефов на темы индустриализации – рабочие собирают высоковольтный трансформатор, обсуждают что-то в химической лаборатории… В общем, все эти люди и ходили в Марьинские бани.
В этом романе, надо пояснить для молодёжи, демон Данилов у Орлова играет на альте, и в какой-то момент у него крадут альт работы Альбани. Что там происходит ещё, рассказывать ни к чему, а вот момент временного обретения инструмента как раз связан с Марьинскими банями.
Итак: «Делать Данилову было нечего, он поднялся в автобус. Но хотя там уже и сидело много знакомых, желания ехать на поминки не было. “Лишний я там буду” - думал Данилов. Но он был рад, что вдова приняла деньги и что дело, необходимость исполнения которого мучила его весь день, вышло просто и без неловкостей. Автобус свернул с проспекта Мира, не доезжая до станции “Щербаковской” , остановился возле известного Данилову белого дома с лоджиями, и тут Данилов незаметно от знакомых ускользнул.
“Пойду-ка я сейчас в Марьинские бани, - решил Данилов, - благо они напротив, выпью пива, если повезет...” Именно в Марьинских банях он и разговаривал в последний раз с Мишей Кореневым.
Пиво в банях было.
В тёмном буфете с мочалками, мылом на прилавке и пивным краном, над всем царившим, народу набилось множество, как, впрочем, и всегда в будние дни. Стояли строители в мазаных робах, продавцы из “Бытовой химии”, тогда ещё не сгоревшей, мастера с «Калибра» - кого тут только не было!
Морщинистая, седая продавщица, известная как баба Зина, отстоя пены не ждала, усмиряла инвалидов, лезших без очереди, то и дело выкрикивала:
“Кружки! Кружки! Мальчики, не держите кружки! Кто с бидонами, тем буду наливать!”...
Данилов пробился в угол буфета, не расплескав пива на спины любителей, две кружки поставил на доску-стойку, обегавшую помещение, сдвинув газетную бумагу с огрызками колбасы и сыра, а одну кружку выпил сразу же и порожнюю пустил обратно к бабе Зине.
- Парень, аршин есть? - толкнули Данилова в бок.
- Что? - растерялся Данилов.
- Ну аршин, я спрашиваю, есть?
- Нет, стакан я с собою не ношу, - сказал Данилов сердито и отвернулся к стене.
“Вот так же мы и стояли здесь с Мишей год назад, - подумал Данилов, - и стакан у нас спрашивали, может, тот же самый человек и спрашивал... А Миша ему тогда сказал: “Заведи складной!”
Миша в тот день был грустен, пиво пил кружку за кружкой, но как-то без аппетита и словно бы не понимая, что пьёт. А Данилов воблой его угощал. И вобла-то была с икрой. Но Миша то и дело застывал взором и усы, роскошные, д'артаньяновские, щипал, да так яростно, будто и в самом деле желал вырвать из усов клок. Разговор поначалу шёл тихий и вечный, какие случаются между московскими знакомыми, долго не видевшими друг друга: как живешь, где и кем работаешь, сколько получаешь, есть ли дети (о женах вопросов не возникает, да и к чему они?), какая квартира, как с машиной.
Миша спрашивал и сам отвечал, а Данилов тянул своё пиво и узнавал, что дела у Миши крепкие, денег он добывает вдоволь, несколько лет подряд ездил на гастроли на Восток и на Север с ансамблями и певицей, играл и пел сам в биг-битовой манере, в иные месяцы имел за это и по две тысячи. Стало быть, есть и “Жигули”, и квартира, и две девочки с женой одеты. И вдруг Мишу прорвало. Кружку он от себя отодвинул резко, пиво расплескал, заговорил жадно, зло, неважно было ему, Данилов перед ним стоял или какой иной посетитель буфета Марьинских бань. “Хватит, хватит, хватит! - говорил Миша. - Хватит мне всего! И денег, и женщин, и развлечений, и комфорта! Это всё шелуха, целлофан. Это всё средства существования! А само-то существование - где? Где оно? Рано или поздно, но все мы оказываемся наедине с жизненной сутью - и что мы тогда? Ничто! Жизнь проиграна, Данилов! Что есть жизнь? Жизнь есть страсть. Жизнь есть жажда. Страсть и жажда к тому, что ты принял за свою земную суть. Ты-то, Данилов, знаешь, в чем моя земная суть... А я трусил, трусил, боялся рисковать, боялся нести ношу не по плечу, боялся, что от этой ноши мне не станет лучше, боялся жертвовать собой и потому предавал... Всё... Я не верующий человек, но слова Иоанна Богослова меня поразили: “Любовь изгоняет страх... Боящийся не совершен в любви...” Ты понял? А я боялся, легко оправдывая свою боязнь, и жил легко, я боялся и был не совершен в любви - и к музыке, и к женщине, и к самой жизни. И теперь я не то что не люблю, я просто ненавижу себя, жизнь, музыку! Хотя нет, музыку я ещё совсем не разлюбил... Тут у меня остался единственный шанс... Я ещё смогу... Ты помнишь, что говорил о моих способностях профессор Владимирский?” Данилов не помнил, но кивнул на всякий случай. А Мише и кивка не надо было. Он сразу же стал говорить о том, что ходит теперь к тренеру-культуристу. Тот задает ему особые упражнения для мышц и сухожилий плеча, предплечий, кистей рук и пальцев, и он, Миша, в последние месяцы почти добился того, что задумал. “Вот смотри! - сказал Миша. - У Паганини руки и пальцы были длиннее, но я теперь компенсирую это тем, что у меня...” Однако Миша не докончил, а взглянул на Данилова с подозрением, как на лазутчика, в глазах его появилось трезвое выражение испуга, будто он выдавал теперь государственную тайну. “Ну ладно, - сказал Миша, - мне надо идти”, и он быстро, с неким жужжанием, словно изображая полет шмеля, покинул пивной буфет Марьинских бань. Лишь с последней ступеньки крутого порога, как с пьедестала или кафедры, бросил Данилову, минуя звуком кружки и запретные стаканы: “Помни! Боящийся не совершен в любви!” И исчез.
Нервные Мишины излияния тогда расстроили Данилова, но, если разобраться по совести, он остался к ним глух. Данилов знал уже свою дорогу в музыке, Мише он мог только сочувствовать, но что тому - его сочувствие. А через полчаса заботы дня заставили Данилова забыть о Мишиных волнениях. Заботы те были из долгов, из общественных поручений, из бездарного проигрыша “Динамо” на последних минутах “Спартаку”. Теперь Данилов вспомнил слова Коренева, и они озарились для него иным светом.
- Скрипка никому не нужна?
Немытый опухший инвалид в мятом кителе железнодорожного проводника расталкивал занятых пивом людей и раздражал их ущербным предложением.
Небритый волос его был бел и мягок, лежал на щеках пивной пеной. Инвалида гнали тычками, оберегая свои драгоценные кружки, без всякого к нему сочувствия, как и полчаса назад, когда он, крича, что в его вагоне Геринга везли на процесс, лез без очереди к пивному крану.
- Скрипка никому не нужна? А? За бутылек отдам!
- Какая еще скрипка?
- А я почем знаю, какая. Скрипка, и все. Со струнами. В футляре. Большая скрипка. Футляр - дрянь, а скрипка вся лаком покрытая. Четыре рубля, и больше не надо.
- А на кой, дед, мне скрипка-то? Или вот ему?
- Сыну купи, о детях-то думай, не все пей! Бантик ему на шею надень и пусти в школу. Или можешь этой скрипкой гвозди в стену вколачивать, она крепкая. А то можешь на струнах сушить платки или кальсоны.
- Дед, сознайся, Спёр ты скрипку-то!
- Упаси бог! Я Геринга на процесс в вагоне возил. Никогда не ворую. В своём дворе нашел, на Цандера, на угольной куче. Так и лежала. Я во дворе обошёл всех музыкантов. Кто на баяне играет, кто на губной гармонии, кто на электричестве, а скрипка никому не нужна. Я ведь недорого прошу. Поллитру, и всё. Но уж не уступлю ни рюмки. Лучше разобью дрыну-то эту с футляром.
- Иди-ка, дед, отсюда, здесь не подают.
- Простите, - сказал Данилов, - а где, собственно, ваша скрипка?
Инвалид осмотрел Данилова, оценил, видимо, его тихую, интеллигентную натуру и сказал:
- А за дверью. Здесь с ней не протолкаешься.
Только что Данилов был в воспоминаниях о Кореневе и разговоры инвалида воспринимал рассеянно, краем уха. Теперь он шел за ним в волнении, почти наверняка знал, что ему покажет инвалид. На воздухе инвалид поманил Данилова за угол бани, тут на мёрзлой земле, дурно к тому же пахнущей, Данилов увидел свой альт.
То есть сначала он увидел старый потёртый футляр, но инвалид неловко открыл футляр, альт и обнаружился.
- А платок где? - заикаясь, спросил Данилов.
- Какой платок? Какой еще платок? - удивился инвалид, но отвёл глаза.
- Там платок был, - сказал Данилов, стараясь говорить спокойнее.
- Никакого платка! Никакого платка! - сердито забормотал инвалид. - Не хочешь скрипку брать - не бери!
Было ясно, что инвалид завладел платком, но теперь он, ворча, стал закрывать футляр, да и о платке ли стоило беспокоиться Данилову! А он не знал, что ему делать. Заявить инвалиду, что это его, Данилова, инструмент и, выхватив альт из рук отставного проводника, уйти с ним или убежать?
Инвалид сейчас бы поднял крик, и публика из пивного буфета, не разобравшись, в чем дело, бросилась бы с удовольствием за Даниловым и его самого, несомненно, помяла бы, и альт, уж точно, искалечила бы до потери звука. Вести же инвалида в милицию, в пятьдесят восьмое отделение, что возле магазина “Диета”, тоже было предприятием неверным - инвалид с альтом мог утечь по дороге. Оставалось - альт выкупать.
- Сколько вы за него просите? - сказал Данилов.
- За кого - за него?
- Ну, за неё...
- Сколько, сколько! Сколько стоит. Поллитру.
- Ладно, - сказал Данилов.
Он стал рыться в карманах и нашел рубль с мелочью. “У меня же были деньги, - растерянно думал Данилов. - Я же с деньгами вышел...” И тут он вспомнил: да, деньги у него были, но он их отдал вдове Миши Коренева.
- Вы знаете, - в волнении сказал Данилов, - четыре рубля у меня не набираются...
- Ну хорошо, - сжалился инвалид. - Гони три шестьдесят две, и ни копейки меньше. И так без закуси остаюсь.
- У меня всего рубль с мелочью...
- Ну нет! - возмутился инвалид, поднял инструмент и держал его теперь под мышкой. - За такую-то большую скрипку! Это на самый дерьмовый портвейн! Сам и пей!
Данилов взял инвалида под руку, заговорил ласково:
- Знаете что, поедёмте ко мне домой. Тут всего-то дороги на полчаса. Я вам на десять поллитр дам...
Подозрения, возникшие, видно, в инвалиде, теперь укрепились и разрослись, он отодвинулся от Данилова подальше в уверенности, что этот хитрый бородач заманивает его в гибельную ловушку.
- Другого дурачь! - зло сказал инвалид. - Нету четырех рублей - ну и иди гуляй.
- Я вам через сорок минут привезу! - взмолился Данилов. - Вы только подождите.
- Если я через десять минут стакан не приму, меня врачи не поправят. Организм ослаблен после вчерашнего. Я эту скрипку через десять минут крушить стану.
И инвалид, повернувшись, пошёл с инструментом к двери в пивной буфет.
- Постойте! - вскричал ему вослед Данилов.
Но инвалид был непреклонен.
“Что же делать? Что же делать?” - судорожно думал Данилов. Не хотел он, ох как не хотел нарушать свой принцип и демоническим образом возвращать альт, знал, что потом долго будет корить себя за слабость, и теперь чуть ли не кричал на себя, малодушного, чуть ли не топал на себя ногами, но услужливое соображение: "на мелочь нарушишь, только на четыре рубля и нарушишь-то!” - все же осилило. Данилов, закрыв глаза, перевел на браслете пластинку со знаком “Н” вперёд, поймал в воздухе две мятые бумажки. Кинулся вдогонку за инвалидом, нашёл его в буфете, инвалид пил пиво.
- Вот! Держите! - вскричал Данилов.
- А уж я загнал! - рассмеялся инвалид, разжал левый кулак, и на его ладони Данилов увидел трешку и рубль.
- Кому? - ужаснулся Данилов.
- А леший его знает! Маленький такой в кроликовой шапке. Он мне сразу четыре рубля отвалил. И на кружку дал. А ты жмотничал, деньги прятал...
- Куда он пошёл?
- Куда пошел, туда и пошел. Мне-то что! Хоть бы и в Африку. Я вот в магазин!
Кинулся Данилов на улицу, в одну сторону пробежал, в другую - нигде не было человека в кроличьей шапке и с инструментом. Да ведь и в ста направлениях можно было уйти от Марьинских бань! Тот уж человек с покупкой сел, наверное, в троллейбус или трамвай. Данилов остановился в отчаянии.
Одно лишь было у него приобретение - на некий туманный след он мог указать уголовному розыску. И тут из-за кирпичного угла Марьинских бань высунулась радостная и мерзкая рожа честолюбивого шахматиста Валентина Сергеевича, вручившего Данилову в собрании домовых лаковую повестку с багровыми знаками, высунулась, показала Данилову красный язык и исчезла» .
Эта история хороша тем, что передаёт весь колорит времяпровождения в московских окраинных банях. Часто туда народ заходил даже не попариться, именно попить пивка (оттого рачительная работница и говорит, что в бидон не отпустит – то есть не даст досужему человеку, пусть и буфетной цене, а разжиться пивом для домашнего употребления.
Другие демоны в романах Орлова тоже не брезгуют московскими банями. Один из них, прозванием Кармадон, «был он и в банях, уже не Марьинских, а Селезневских, опять со скрипачом Земским и водопроводчиком Колей, к которым привык. В бане не зяб и не зевал, парился от души и из шайки швырял на раскаленные камни исключительно пиво».
И, чтобы два раза не вставать:
Б. Марьинская, 21
Тел. И7 21 91
Извините, если кого обидел