История про то, что два раза не вставать

– На каких языках читаете?

– Я изобрёл способ читать и писать на всех языках мира. Небольшие сложности были с узелковым письмом, но и их я преодолел. Правда, когда я читаю и пишу, то не всегда понимаю прочитанное и написанное.

– А что из прозы на английском разволновало и запомнилось – за последнее время любой длительности?

– «Последнее время любой длительности» – это, по-моему, прекрасная фраза. Я её, пожалуй, украду. И если любой длительности, то это Толкин – я его даже переводить пытался, потому что наших переводов ещё не было. Мы брали растрёпанные покетбуки в Иностранке и их передавали из рук в руки. У меня даже сохранился читательский билет старого образца, где была страничка с надписью: «Подпись лица, выдавшего билет______», и там была аккуратно вписана фамилия «Родина».

– Что можете сказать о Маркесе и его «Сто лет одиночества»?

– Роман Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» с тех пор как его напечатали в 6 и 7 номерах «Иностранной литературы» за 1970 год, пережил период чудовищной двадцатилетней популярности, а потом двадцать лет некоторого равнодушия в наши дни. За те двадцать лет он был несколько перехвален, за последующие – незаслуженно подзабыт. Для многих он остался единственным произведением латиноамериканской литературы, а Маркес единственным именем латиноамерианского писателя. По-моему, роман хороший.

Уместно сказать, что переводил его Валерий Столбов вместе с Бутыриной, а потом – Былинкина. У меня вышел однажды казус: я довольно долго время писал про женщин и женскую прозу под псевдонимом Ева Перонова. И вот, однажды у меня дома раздался звонок. Какая-то женщина спросила меня, действительно ли я – Ева Перонова? Я стал отбрехиваться, но она довольно властно сказала, что спорить бессмысленно. И что для меня у неё подарок – книга Эвиты Перрон с её автографом. Я решил, что меня разыгрывают друзья, но всё равно поехал за подарком. Оказалось, что переводчица Былинкина работала когда-то в Аргентине и у неё сохранилась книга. Автограф действительно был – но не с «Вова, я ваша навеки», конечно.

Просто подпись.

***

– Очень интересно ваше мнение о работах Фолкнера. В частности, какой роман (после/кроме «Шума и Ярости») вас задел и почему.

– Знаете, это очень хороший вопрос – и вот почему: я Фолкнера плохо знаю. Но не от лени, или там не от небрежности. Несколько раз я приступал к Фолкнеру, и ощущал, что у меня не получается его читать (конечно, я его читал в своё время по обязанности, быстро, когда мне читали курс американской литературы – но это не настоящее чтение). Так вот, я откатился обратно, как поредевшая волна бойцов от осаждённой крепости. Но я ощутил то, что Фолкнер очень музыкальный писатель – в смысле какого-то очень чёткого звука, похожего на ропот-рокот, какого-то неумолкаемого описания – и ты понимаешь, что можешь только войти в эту реку и двигаться с ней, а поперёк идти не можешь. При этом умом я понимал, что из Фолкнера можно очень многое вывести и в современной Америке, можно многое понять вообще в литературе, но завершить этот опыт у меня не получилось.

– А с кем же, елки-зеленые, про Фолкнера поговорить?

– Надо было бы со Зверевым,[1] но он умер.

– А кто из американцев и англичан вам знаком и близок – кроме Хемингуэя, если правильно понимаю?

– Навскидку – Мелвилл. И Брэдбери (это, разумеется, не значит, что они одинаковые). Или совершенно неожиданно для себя я полюбил «Консервный ряд» Стейнбека. То есть, я могу даже рассказать, отчего я запомнил эти книги, но это будет вроде пересказа снов – никогда не будешь уверен, что тебя поймут.

***

– А вот да, когда пишете, где ваши читатели, кто они, много ли места занимают, насколько рассчитываете, на что ради них готовы и все такое?

– А это когда как – я ведь ни одним жанром не брезгую, а там везде у читателей ожидания разные. Мне о моих читателях известно мало. Но они есть, я проверял.

– Есть, есть читатели. По крайней мере, я точно есть. После Шкловского, Тынянова не собираетесь ли рассмотреть случай Олеши?

– Ну Шкловского мне надолго хватит. Да и на Тынянова много специалистов помимо меня. Но, кажется, Олеша сам себя рассмотрел.

– Бабель это Ваш писатель?

– Бабель – всехний.

– Здравствуйте! Скажите пожалуйста верите ли Вы в теорию что Шолохов не писал «Тихий Дон» и прочие произведения.

– Нет, я думаю, что ни одного убедительного доказательства в пользу того, что автором «Тихого Дона» является кто-то другой не предоставлено. (Авторство других произведений, скажем «Поднятой целины» и «Они сражались за Родину» не оспаривается). Другое дело – мотивы тех людей, которым было бы приятно, что это не Шолохов написал «Тихий Дон».

– Как именно вы прятали граненый стакан в электричке «Москва-Петушки»? Не отшучивайтесь!

– Да что там отшучиваться. Стакан легко – особенно при моей фигуре – зажимается под мышкой, причем даже наполовину полный. 

– Есть такие книги, которые читаете и думаете, эх, вот это хотел бы написать?

– Да, конечно. Но с поправкой на то, что иногда эти восхитительные книги нужно было написать именно в XX веке, а написать их сейчас было бы глупо. 

– «Какой я к черту писатель, я местный мельник или ворон, а в лучшем случае — свидетель». «Писатель» – кто он?

– «Писатель» – это очень широкое понятие. Писатель старого образца – это человек структуры, что заключила гласный контракт с обществом на поставку книжной продукции. Писатель старого типа – часть этой структуры, принятый на работу, и живущий с этой работы. Писатель нового типа – это либо сценарист широкого профиля, либо клоун, сам пишущий себе репризы. Есть ещё писатели прошлого, писатели-самодеятельные-графоманы, писатели-учителя-жизни. Много всяких странных объектов заключает в себя определение «Писатель».

– Если честно, расчитывала на более философский ответ.

– Это философский невопрос.

***

– Какой у вас рост?

– 176 см.

– Вы лысый или бреетесь?

– И то, и другое.

– У вас есть собака?

– У меня нет даже собаки.

– Что любите?

– Всё.