– А почему вы ничего не говорите о реформе образования?
– А почему я без особого приглашения должен об этом говорить? Тут какое-то недоразумение.
– А вас, как писателя, не пугает сокращение программы?
– Для начала я скажу, что когда я учился в школе, то русский язык у нас кончился в восьмом классе (и оценка из восьмого как раз пошла в аттестат), а вот девятый и десятый класс у нас ровно никакого русского языка не было.
Я вижу несколько мифов в головах у прогрессивной общественности – во-первых, это миф о том, что сейчас в школе всё стало ужасно плохо, как плохо не бывало. Обычно на него наслаивается рассуждение о том, что в советской школе эту прогрессивную общественность учили куда лучше, я же не питаю никаких иллюзий по этому поводу. У меня и школа при всей её прусской системе была туповатая, и насчёт прогрессивной общественности у меня большие сомнения. А уж я сам в школе преподавал во время гайдаровских реформ, там такое было, что мне надолго жизненного опыта хватило.
Во-вторых, я совершенно не увязываю набор обязательных предметов с качеством образования. Любые дисциплины преподать можно так, что святых выноси, а можно и по-человечески.
В-третьих, когда твои друзья, прекрасные душой люди, выказывают возмущение, подписывают письма, и шепчут про правительство, будто про Назарет: «разве может быть оттуда что-то хорошее?», я оказываюсь в сложном положении. Я уже несколько раз я получал пиздюлей, становясь на пути высоких чувств и пытаясь ввести несколько логики в чужие манифестации. А способ эмоционального мышления я вижу часто – с кнопками «перепост», если идёт речь о милиции – то с обязательной ремаркой «что ждать от этих убийц», если об авторских правах – то с обязательной ремаркой «даёшь свободу информации», если об образовании – то с обязательной ремаркой «из нас делают рабов». (Понятно, что законов и их проектов никто не читает, вместо документов все довольствуются пересказами незнакомых людей). Ну вот что, я должен с этим движением прекрасных людей делать? Биться, рискуя задарма со всеми поссориться?
Ничего хорошего от общества и вообще больших масс людей я не жду. И это меня тревожит больше, чем набор предметов в старших классах.
***
– Когда Вы отчетливо захотели стать писателем? Вы помните этот момент?
– Тут есть два момента про первый, когда я написал первый свой роман из двух глав, рассказано здесь. На самом деле я никогда не хотел стать писателем. Я всегда хотел быть кем-то, у кого есть какая-то профессия, и при этом писать книги – примерно так же, как писал свои геолог Олег Куваев. Или вот, ещё лучше – как Черчилль. Ты вершишь судьбы мира, ссоришь и соединяешь народы, сам кладёшь кирпичную стену в своём поместье, малюешь посредственные картины, и между делом получаешь Нобелевскую премию по литературе. Будь Брежнев поумнее, он не просто бы получил премию, но и писал бы свои книги сам – получил бы не просто медаль, а ещё и удовольствие. Но, увы.
И у меня – увы. То есть, у меня так не получилось.
И со временем я увидел, что зарабатываю на хлеб исключительно продажей букв.
– А чем бы вы хотели заняться профессионально, оставив буквы как хобби?
– Наукой. У меня, собственно, и было несколько периодов жизни, когда я профессионально занимался наукой. Раз попробовавши заниматься выяснением чего-то логическими средствами, от ощущения того, что задача решена, пазл сложился, избавиться нельзя. Но, тут уж, как говорится, можно не успеть.
– А как теперь у писателей с черновиками: *.doc от 08 марта, *.doc от 15 августа или все же распечатки с пометками? Над чем трястись потомкам, вот?
– Потомкам всё будет пофиг. Они будут трястись сами по себе – или когда им Интернет отключат.
– А вы над чем трясетесь? Мешок с чем схватите, выскакивая из дому при пожаре?
– Надо бы завести такой внешний диск. Ну, или сразу хранить тексты в Сети. А выскакивать надо с паспортом и деньгами. Впрочем, если скрываться от властей, то можно и без паспорта.
***
– Вам не кажется, что бытовая забота (это когда вам всё гладят, подогревают и за столом повязывают салфетку), так вот, что такая забота – унижает?
– Я думаю, что тут беда, если начинается счёт: мы вам брюки погладили, а вы нам за это туфли купите. И этот счёт идёт днём и ночью – тут, конечно, беда. А если есть какая-то спокойная договорённость – так совет да любовь.
Унизительно другое: я видел отношения людей, где кто-то испытывает рабскую покорность другому, такое, пожалуй, рабское наслаждение в бытовой заботе – вот это человеку может быть унизительно. Ответить сильным чувством он, к примеру, не может и всё глубже погружается в состояние неоплатного должника. Иногда за это дети ненавидят родителей – вот за эту заботу, за то есдинственное, что родители умеют воспроизводить. Тут вы правы – это унижает.Но потом и вовсе становится опасным.
– Отчего вы так не любите людей? Или вы притворяетесь? Многие ведь притворяются хуже, чем они есть – из кокетства, суеверия или для того, чтобы неожиданно кого-нибудь поразить своей положительностью.
– Ну, я как раз некоторых людей люблю. Я просто к большим массам двуногих существ без перьев отношусь насторожённо.
Сдаётся мне, что они форменные идиоты. Причём нет ничего опаснее и утомительнее, чем вести диалог с человеческой массой, а то и пытаться её улучшить. Да и окружающиий мир – штука непростая. Умирающий писатель Астафьев написал: «От Виктора Петровича Астафьева. Жене. Детям. Внукам. Прочесть после моей смерти. Эпитафия. Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье».
Имел, надо сказать, причины.
Но про кокетство – наблюдение правильное, правда отчасти его сделал покойный филолог Михаил Бахтин, когда писал о карнавальной культуре. Культура эта сложная, не о ней речь, но желания богачей притвориться на время бедняками, желания знатных дам переодеться ветреницами (впрочем, тут нет особого превращения) – известны.
Тут, правда, игра, и всегда возможность вернуться обратно. Я видел в юности мальчиков из интеллигентных семей, что старательно учились ругаться матом (многие в этом преуспели), и пили какие-то чудовищные напитки, что брали не крепостью, а токсичностью.
Потом маятник качнулся в сторону капиталистических ценностей и стало можно притворяться циничным и алчным.
Вот тут и было кокетство – я, дескать, умею вести дела, знаю счёт копейке, но если вы вглядитесь в мою душу, израненную тем злом, что я творю, отнимая эту копеечку у старух, то вы увидите там стихи Пастернака и Мандельштама. Если вы всмотритесь в то, что стоит за рейдерскими захватами, которыми я занимаюсь с печалью и неохотно, то обнаружите там музыку Шнитке и Губайдуллиной.
В итоге выходила какая-то дрянь – ни Шнитке, ни Пастернака, ни трудовых миллионов.
Срамота одна.
Стратегия «полюбите нас чёрненькими, а потом вы увидите, что мы вообще-то беленькие, и это открытие окрылит вас» – стратегия проигрышная.
Так что у меня всё по-честному: восторга по поводу человеческого естества я не испытываю – божественного в нём мало, а звериного много.
Что не отменяет того, что божественное в нём есть.
Мало, но есть.
***
– Хотели быть начальником?
– Не очень. Самое тяжёлое быть начальником, когда у тебя есть подчинённые, и, одновременно, ты и сам подчиняешься вышестоящим начальникам – и вот когда ты между ними, то и верхние и нижние жить тебе не дают. Сверху спускают дурацкие указания, снизу не выполняют твои, вполне разумные. Только ты приструнил нижних, тебе уже надавали по шее сверху. В общем, быть средним звеном – занятие незавидное. Верьте мне, я пробовал.
Куда лучше быть командиром партизанского отряда, сотни анархистов или главой тоталитарной секты. Но тут у меня опыта нет. Да и желания, признаться, тоже.
***
– Вы хотели бы записаться на какой-нибудь курс похудения?
– Ну, это было бы забавно. Да только такие вещи – как с кулинарными курсами и обучением танцам. Тут-то и простор юмору и комическим рассказам. Но я-то знаю, что с похудением всё очень просто – нужно меньше есть и больше двигаться. Всё остальное – танцы вприсядку вокруг этого правила.
– У вас что-нибудь болит?
– Ну, разумеется.
***
– Вы говорили про ревность, и я подумала вот что: вам не кажется, что это просто физиологическое чувство?
– Тут я чуть-чуть прогну определение, чтобы сформулировать важную для меня мысль. Физиологическая ревность – это для меня ревность к физиологии, все эти смешные поиски мужчин в шкафах и шифрование телефонной книжки. Есть куда более острая ревность – в той любви, которая ещё длится, но ты знаешь, что она живёт своей жизнью, где давно нет тебя: она смеётся, плачет, вырастают дети, меняет работу, украли деньги на курорте, разбила машину, сын выиграл олимпиаду, на даче пожар... И во всём этом тебя нет.
***
– А вы тут читаете, то, что другие отвечают? И вообще, что это за жанр такой – недоделанного интервью.
– Да, читаю. Это ведь давняя традиция школьных альбомов: «Твой любимый цвет», «С кем ты дружишь?». Только тут нет цветочков и приклеенных конвертиков с записочками. А так всё то же – потому что жанр ровно тот же, и, главное, интерес такой же – лёгкое дуновение пробуждающейся сексуальности.
Ну, а интереснее всего как ведут себя неглупые молодые женщины. Дело в том, что есть такое особое чувство юмора, с которым интересная женщина отстраняет не нравящегося ей мужчину. Это очень интересный критерий – с одной стороны будет пошлость, с другой – грубость, но если женщина умеет пройти по узкой грани между ними, то она возвращает мне веру в то, что мир осмысленен и справедлив. Ну, и вообще мне интересны подробности чужой жизни.
– У кого тут пробуждающаяся сексуальность, кроме подростков?
– У всех. У офисных сидельцев и недолюбленных хипстеров, у пожилых печальников и девиц-путешественников.
– Да какая тут может быть сексуальность, когда ничего не видно и не слышно. Или Вы думаете иначе?
– Ну, немножко-то видно, и чуть-чуть слышно. И у многих это подстёгивает воображение – да к тому же отвечающие это люди, известные за пределами этого сайта.
– А если неизвестный? Воображение рисует, рисует, а там может вообще человек другого пола. Вот Вы можете отличить женские комментарии в Сети от мужских или создать женский виртуальный образ?
– Тут вопрос «Зачем?» – это вообще главный вопрос. То есть, можно довольно долго вводить собеседника в заблуждение. И не только в Сети, но и наяву: история Ши Пэйпу[1] тому подтверждение. Но вопрос мотива – это ведь всё мы проходили «Мадам Бовари – это я». Так и мужчина, что пишет комментарии от лица женщины, на этот краткий миг становится женщиной настолько, насколько он в этом талантлив. Мы все состоим из наших комментариев, кстати.[2]
– Создать женский виртуальный образ в смысле вести блог в жж как бы от имени женщины или на этом сайте отвечать.
– Так тут-то и включается вопрос – «Зачем?» История помнит довольно много женщин, притворявшихся мужчинами, и мужчин, притворявшихся женщинами. Всегда вопрос цели – ну, удалось. И что дальше?
Извините, если кого обидел
[1] Ши Пейпу (1938 - 2009) китайский певец, драматург и шпион. В 1964 году Ши познакомился с французским дипломатом Бурсико. Ему он поведал, что отец Ши хотел мальчика, и поэтому его дочь (то есть, сам Ши) притворяется мальчиком. У француза и китайца случился роман, и через год Ши объявил, что у них родился мальчик, который теперь живет в укромном месте. Понемногу Бурсико стал передавать Ши секретные документы, действуя ради спасения своего предполагаемого сына. В 1979 году француз вернулся на родину, а за ним перебрался в Париж и китаец со своим фальшивым сыном. На следствии Бурсико пытался покончить с собой, узнав о том, что его подруга - мужчина. В 1986 году Ши и Бурсико были приговорены к 6 годам тюрьмы за шпионаж. В апреле 1987 года Ши помиловали но он не вернулся в Китай, а продолжил жить в Париже и пел там в опере.
[2] Ср. «Мы созданы из вещества того же, что наши сны». – Шекспир, «Буря». Перевод М. Донского. Полное собрание сочинений. – М.: Терра, 1996. С. 538 с.