Я вот что скажу - пропал калабуховский дом, то есть, канал "Культура". Вчера по нему уже показывали знаменитый фильм о магнитных тайнах воды, а в эту минуту кажут фильм о тайном крещении Руси "В 2001 году в Приэльбрусье археологами было сделано неожиданное открытие - предположительно остатки города Кияра, столицы первого русского государства Русколани, которое существовало уже в начале первого тысячелетия". Пиздец котёнку.
Не забудьте мне напомнить, чтобы я рассказал о моём визите на "Культуру" на днях.
И, чтобы два раза не вставать, скажу:
– Кто из авторов русского рока вам симпатичен?
– Это сложный вопрос, потому что непонятно, что такое «русский рок». То есть, чем он отличается от прочего – да и в массе своей я к тому, что так себя называет, отношусь дурно. Я как-то по утрам в силу обстоятельств слушал «Наше радио» и ужасался тому, что слышу. Там была ужасная поэзия, совершенно беспомощная, по сравнению с которой поэт Цветик – ахматовская сирота. Очень слабая музыка и уверенность, что можно петь без голоса и мимо нот. Ну, совсем без голоса, с взвизгиваниями – понимаете?
Но в юности я, конечно, слушал, скажем, Гребенщикова и Шевчука – это как жить в 1919 году и не слышать, как стреляют трёхдюймовки. Я их и сейчас люблю, но не поймёшь, я люблю себя двадцатилетнего или музыкальный коллектив «Аквариум».
– Если Летов-Кормильцев-Башлачёв прошли мимо, то чьи песни вы любите? Ну почему прошли мимо?
– Вовсе нет. Я их знал очень хорошо – некоторых даже лично. Но у меня голова устроена так, что в ней очки по разным дисциплинам не суммируются. Например, выходит на сцену рок-группа, и у меня счёт идёт отдельно за стихи, отдельно за вокал и отдельно за музыку. А «русский рок», на мой взгляд, очень часто работал по принципу «Это ничего, что поём плохо, мы громкостью доберём», «Это ничего, что у нас музыка простая, зато стихи высокодуховные» – это очень опасный путь. Потому что в итоге выходит такой автомобиль «Жигули» – и плохо, и недёшево.
Иногда, конечно, случается алхимия, синтез искусств – но я цинично понимаю: вот стихотворение Башлачёва, я люблю его только в комплексе с воспоминанием о журнале «Родник», девушке, похожей на Дженис Джоплин, и другой девушке без имени, лету в Литве, поцелуям в питерском парадном. И если вычесть поцелуи и Литву, то… Ну, понятно. А вот из какого-нибудь Арсения Тарковского мне вычитать ничего не надо, какую над ним арифметику не проделывай – ничего не поменяется.
Вот, например, начитав довольно большой корпус стихов XIX и XX века, от Пушкина и Боратынского до Блока и Анненского, в конце концов, от Пастернака и Бродского до Слуцкого, до... до не знаю уж кого, ты берёшь текст какой-нибудь русской рок-группы и приходишь в печаль.
При этом я испытываю уважение к авторам, да и (что важно) к тем людям, которых эта музыка со стихами приводила в эмоциональное волнение. Но это именно как автомобиль «Жигули» – я вот написал целую книгу про историю его создания, уважаю инженеров и техников которые работали на этом заводе – но вовсе не потому, что считаю, что сейчас лучше автомобиля нет.
***
– Важно ли, чтобы ваш жж-френд был вашим собеседником?
– Для чего? По-моему, ничего не важно, если не поставить себе хоть какую-то цель. Если ставить на то, чтобы твои подписчики будут развлекать тебя в Сети разговорами – то да. Если цель в том, чтобы проверить и обсудить выставленный на обозрение текст – тоже да.
А так-то зачем? Не понимаю. Если вопрос формулировать как «Важно ли для вас иметь хороших собеседников?» – то да, важно. Но это уже не вопрос, а Бог знает что.
– Что могло бы вас заинтересовать в дневнике человека, чтобы вы добавили его в свою ленту?
– Ну, то, что человек пишет. Я всё время чувствую, что знаю недостаточно и жуть как люблю послушать умных людей. Или даже людей, не претендующих на сократову мудрость, но специалистов в своём деле.
Потом, конечно, красивые думающие женщины – тут я совершенно циничен, не в том дело, что я на что-нибудь бы рассчитывал, но просто красивые женщины это такой индикатор жизни. Вот статус мероприятия определяется тем, приехало ли снимать сюжет о нём телевидение. Вот так и женщины в гостях или на вечере – красивым женщинам всегда есть куда пойти, их приглашают в несколько мест, и они выбирают лучшее. Так что это как термометр, который наблюдателю помогает многое понять.
Так и дневники красивых умных женщин помогают понять многие вещи. А уж если умная женщина остроумна – то тут уж плащи в грязь!
Наконец, есть люди, обладающие особым географическим или антропологическим знанием. Как живут чиновники в провинции, как можно приготовить кенгуру, как устроен вкус у человека – всё это очень интересно.
***
– Какие имена (не только писателей) значимы для Вас? Кто особенно повлиял на ваше творчество?
– Я отовсюду полезное тащу, без фанаберии. Лесков повлиял. Бабель и Шкловский. Юрий Казаков – это точно. Я раньше думал, что повлиял Битов и Паустовский, а сейчас сунул нос – и думаю, как же это Битов (к примеру) повлиял: я читать это сейчас не могу. Загадка. Потом много всяких моих друзей повлияло – это такие люди, что крепко приверчены к жизни и обладали очень точным и образным языком. Тот мужик, что Плюшкина метко охарактеризовал, мог бы у них чему-нибудь поучиться. Но тут можно сколько угодно тасовать эти влияния, а проку нет – это ничего не объясняет. Вот Пруст повлиял на меня одним абзацем, а дальше этого абзаца я в чтении его романов и не продвинулся. Зато толстый том «Истории КПСС» я проштудировал в школе – с подчёркиваниями и закладками, до сих пор чуть не наизусть помню, а повлиял ли он на меня, до сих пор не знаю.
– Что Вам нравится у Бабеля?
– «Конармия» прежде всего. А вот «Одесские рассказы» я люблю очень избирательно – уважаю, скорее. Вот, кстати:
Тем, у кого в душе ещё не настала осень, и у кого ещё не запотели контактные линзы, я расскажу о городе Стокгольме, который по весне покрывается серым туманом, похожим на исподнее торговки сушёной рыбой, о городе, где островерхие крыши колют низкое небо, и где живёт самый обычный фартовый человек Свантесон.
Однажды Свантесон вынул из почтового ящика письмо, похожее на унылый привет шведского военкома. «Многоуважаемый господин Свантесон!», писал ему неизвестный человек по фамилии Карлсон. – «Будьте настолько любезны положить под бочку с дождевой водой…». Много чего ещё было написано в этом письме, да только главное было сказано в самом начале.
Похожий на очковую змею Свантесон тут же написал ответ: «Милый Карлсон. Если бы ты был идиот, то я бы написал тебе как идиоту. Но я не знаю тебя за такого, и вовсе не уверен, что ты существуешь. Ты верно представляешься мальчиком, но мне это надо? Положа руку на сердце, я устал переживать все эти неприятности, отработав всю жизнь как последний стокгольмский биндюжник. И что я имею? Только геморрой, прохудившуюся крышу и какие-то дурацкие письма в почтовом ящике».
На следующий день в дом Свантесона явился сам Карлсон. Это был маленький толстый и самоуверенный человечек, за спиной у которого стоял упитанный громила в котелке. Громилу звали Филле, что для города Стогкольма в общем-то было обычно.
– Где отец, – спросил Карлсон у мальчика, открывшего ему дверь. – В заводе?
– Да, на нашем самом шведском заводе, – испуганно сообщил Малыш, оставшийся один дома.
– Отчего я не нашёл ничего под бочкой с дождевой водой? – спросил Карлсон.
– У нас нет бочки, – угрюмо ответил Малыш.
В этот момент в дверях показался укуренный в дым громила Рулле.
– Прости меня, я опоздал, – закричал он, замахал руками, затопал радостно и пальнул не глядя из шпалера.
Пули вылетели из ствола как китайская саранча и медленно воткнулись Малышу в живот. Несчастный Малыш умер не сразу, но когда, наконец, из него вытащили двенадцать клистирных трубок и выдернули двенадцать электродов, он превратился в ангела, готового для погребения.
– Господа и дамы! – так начал свою речь Карлсон над могилой Малыша. Эту речь слышали все – и старуха Фрекенбок, и её сестра, хромая Фрида, и дядя Юлик, известный шахермахер.
– Господа и дамы! – сказал Карлсон и подбоченился. – Вы пришли отдать последний долг Малышу, честному и печальному мальчику. Но что видел он в своей унылой жизни, в которой не нашлось места даже собаке? Что светило ему в жизни? Только будущая вдова его старшего брата, похожая на тухлое солнце северных стран. Он ничего не видел. Кроме пары пустяков – никчемный фантазёр, одинокий шалун и печальный врун. За что погиб он? Разумеется, за всех нас. Теперь шведская семья покойного больше не будет наливаться стыдом, как невеста в брачную ночь, в тот печальный момент, когда пожарные с медными головами снимают Малыша с крыши. Теперь старуха Фрекенбок может, наконец, выйти замуж и провести со своим мужем остаток своих небогатых дней, пусть живёт она сто лет – ведь халабуда Малыша освободилась. Папаша Свантесон, я плачу за вашим покойником, как за родным братом, мы могли с ним подружиться, и он так славно бы пролезал в открытые стокгольмские форточки… Но теперь вы получите социальное пособие, и оно зашелестит бумагами и застрекочет радостным стуком кассовой машины… Филле, Рулле, зарывайте!
И земля застучала в холодное дерево как в бубен.
Стоял месяц май, и шведские парни волокли девушек за ограды могил, шлепки и поцелуи раздавались со всех углов кладбища. Некоторым даже доставались две-три девки, а какой-то студентке целых три парня. Но такая уж жизнь в этой Швеции – шумная, словно драка на майдане.
***
– Кто, по-вашему, лучшие современные русские прозаики; поэты?
– Кому поп нравится, кому попадья, а кому – попова дочка. В любом случае, чужие слова тут не помогут. Это как произнести вслух вчерашний пароль, что уже сменили – получится пустой набор звуков.
– Нравятся ли Вам книги Владимира Шарова?
– Да. Мне Шаров очень нравится, другое дело, что я бы не стал его рекламировать как общедоступное чтение. Я могу понять хороших умных людей, что книги Шарова не принимают. Я как-то (при нём) выразился, что я могу себе представить в постапокалиптическом мире секту, что будет странствовать по земле и исповедовать его книги, будто некие духовенные свыше тексты. То есть он такой писатель для внутреннего круга – так мне кажется.
– Как вы относитесь к творчеству Юрия Германа, особенно к трилогии про Устименко?
– Писателя Юрия Германа я очень люблю, и к его саге (так сказать) о докторе Устименко я отношусь очень уважительно. Как я понимаю, имеется в виду «Дело, которому ты служишь», «Дорогой мой человек», «Я отвечаю за всё». Причём я в юности особенно любил третью часть, она написана, кажется в 1965, и уже в моё время казалась непростительно вольной, касающейся тех тем, о которых говорить было не принято. Сейчас, глядя из 2010 года в 1965 легко упрекнуть Германа в некотором эстетическом компромиссе, но я уверяю, что в 1980 это было очень резко. Впрочем, трилогия эта – очень добротно написана, безо всяких скидок на время. Герман вообще очень зоркий писатель.
– А вы не представляли себе встречу с писателями прошлого. Вот с кем бы вы хотели поговорить, кого о чём спросить?
– Парадоксально, но я не очень хотел бы их спрашивать. Я бы хотел зайти ко многим писателям прошлого и рассказать, что произошло в будущем. Может быть, они что-то сказали бы мне, я бы услышал их мнения по поводу нового знания, а может, и нет.
Но я хотел бы скорее рассказать, чем спросить. Этих писателей довольно много – наверное, десятка два. Впрочем, если бы я начал ходить в гости, то вряд ли бы остановился.
Гости – они так затягивают.
Извините, если кого обидел