...Наконец я опять приехал в Коктебель, и ещё раз убедился, что возвращение в прежние места тревожно.
Комнаты в Коктебеле стоили дорого, слишком дорого, даже для меня; и чтобы хватило денег, я устроился лесником в заповедник. Меня поселили, накормили и дали удостоверение на чужую фамилию. С фотографии в этом удостоверении глядело очкастое лицо школьного зубрилы.
На следующий день в заповеднике начался лесной пожар. Сильный ветер раздувал пламя, и оттого тушить горящую траву и кустарник было страшно – огонь внезапно поворачивал на меня, и становилось нечем дышать.
Это была маленькая местная война, и в ней я чувствовал себя как дома.
Я и новые мои товарищи бегали по склону, вооружённые палками, похожими на грабли. Вместо зубьев к ним были прибиты обрезки автомобильных камер.
Этими хлопушками нужно было сбивать пламя. Потом приехала пожарная машина.
Лесники принялись набирать в ней воду в странные огнетушители, похожие на детские брызгалки, поливать из них дымящуюся землю.
Пожар умирал, и, наконец, я понял, что можно возвращаться к лагерю. После этого события я окончательно подружился с лесниками.
На изгибе холма стоял покосившийся стол с грибком, будто унесённый с детской площадки. Когда солнце уходило, я усаживался за этим столом и нервно щёлкал ручкой.
Моему герою снова снился странный сон.
Это было действительно странное видение – люди, спускающиеся с горы, усталые, чуть запыхавшиеся, с пылью на военной форме и оружии.
Он видел их сверху, со склона, через дверь какого-то глиняного дома.
Там, в помещении с низким потолком, пахло горячим жиром, кровью – с ободранной шкуры, дымом и особенным, странным запахом – от людей.
Они в чаду и полумраке сидели кружком. Падали на них отсветы огня, освещая поросшие чёрным волосом лица и животы, выглядывавшие в прорехи и разрезы одежды.
Клокотало варево, вздыхали кони за стеной...
А я сидел под детским грибком, ощущая наступающую прохладу.
Наваливалась темнота, и это было время прогулок по набережной, вина «Совиньон» в розлив и шашлычного дыма. Леснику не нужно было платить за жильё, и у меня в бюджете образовались невиданные деньги – стопка украинских карбованцев со многими нулями. Я придумывал, на что можно истратить этот миллион, а на что – тот.
Лесники-добровольцы были художниками. По вечерам они появлялись на набережной со своими акварелями, зарабатывая в несколько вечеров на свою зимнюю симферопольскую жизнь.
Я же слонялся без дела. Один из лесников был седобородый старик, продававший курортникам глиняные свистульки.
Однажды мы сидели с ним вдвоём на обрывистом берегу. Он разоткровенничался отчего-то и между делом предложил для сохранности заповедника публично вешать нарушителей, ставя виселицы у дорог.
Я посмотрел ему в глаза. Они были серьёзны. Ни тени смеха не было в этих ярко-голубых глазах.
После службы я спускался в посёлок и ходил в гости, сидел за столиками открытых кафе.
Наступило полнолуние, и возвращаться домой приходилось по холмам, которые были залиты слепящим белым светом. Бредя по этой дороге, я думал о жестокости людей, о людях, которые ставят виселицы у дорог, и людях, которые рубят головы, и тех людях, которые этого не делают – пока. Не делают из-за того, что пока это не принято.
Но потом мне стало неинтересно жить среди холмов.
Кого я хотел найти на берегу моря? Зачем меня потянуло сюда?
Этого я не знал. Та, кого я искал, жила совсем в другой стороне.
Я задержался на неделю, хотя в Москве меня ждала работа. С удивлением я узнал, что меня ещё не уволили из конторы. Мысленно я давно простился с этим местом, и очень удивился тому, что меня вежливо пригласили в кабинет хозяина.
Извините, если кого обидел