Я знал подробности Севрского договора двадцатого года о потери Восточной Фракии, Измира и Эдирнны.
Турция испытала не просто поражение, но и унижение, всё стояло на краю. Но в апреле Мустафа Кемаль был назначен главой страны, навешал пиздюлей грекам и по лозаннскому договору 1923 года вернул всё утерянное.
Кемаль стал не Сталиным для Турции (о чём говорят многие путешественники вспоминая его портреты за ветровыми стёклами автомобилей и на видных местах в кофейнях). Кемаль стал тем, чем стал для России Пётр I. В октябре двадцать третьего он основал Турецкую республику (султанат пал за год до этого), в 1925 он победил на выборах и перенёс столицы в Анкару. В ноябре 1928 он насадил как картошку новый латинский алфавит.
Всё это было чрезвычайно симптоматично - кризис империи, военные поражения, что сменялись победами, перенос столицы, секуляризация, и, наконец, гражданский шрифт.
Даже череда военных переворотов, что случилась после его смерти повторяла (с известной натяжкой) наш восемнадцатый век.
С этой интонацией я шёл в Пера-Палас, по дороге вспомнив, что забыл позвонить Семёнову. И правда, всё в гостинице являло собой оплаченную историческую роскошь. Лифт в Pera Palacе с открытой коробкой и шлейфом проводов, оттого похожей на головку матричного принтера, ползущую по направляющим на привязи.
Вместо того, чтобы ломиться к неизвестным мне гостиничным людям я сделал иной остроумный ход - сходить в музей-квартиру Ататюрка. Служитель с почтением посмотрел на блокнот в моих руках и вдруг вышел, оставив меня одного. Мемориальная кровать Ататюрка и телефон с двумя полушариями звонков. Мемориальный же туалет с биде, пришедшийся весьма кстати.
Несколько пыльные диваны и стопка альбомов со старыми фотографиями.
Рядом в Лондре дух был несколько иной, хотя, впрочем, достаточно пафосный.
Бармен стал давать пощёчины музыкальному автомату, хлёстко бить по его металлической морде. Музыкальный автомат, чудовищно замедляя, крутил пластинки. Глухо и утробно звучала музыка Сальваторе Адамо. "A votre bon coeur" лилась с вязкостью хорошего кофе.
Два гигантских попугая вываливали бусины глаз - один вдруг свалился со своей жёрдочки и воткнулся головой в пол гигантской клетки.
Подруга моя запаздывала. В большом зеркале показывался то чужой женский локоть, то манящее, но всё же чужое бедро какой-то американки.
Наконец мы встретились и, взявшись за руки, пошли вдоль линии игрушечного трамвайчика. Перед нами шла пара, и мужчина доходчиво объяснял своей спутнице перипетии городской истории. Говорил он при этом по-русски:
- А потом пришли христиане-крестоносцы и отпиздили византийских христиан…
Всё это происходило на фоне башни Галаты.
