Чеховские персонажи - люди железнодорожного века, это путейские инженеры, строители мостов, развалившиеся на бархатных диванах первого класса, обходчики и телеграфисты.
Железнодорожный статский советник размышляет: "Мда... Необыкновенная жизнь... Про железные дороги когда-нибудь забудут, а про Фидия и Гомера всегда будут помнить...". Наваждение статского советника проходит, да и железные дороги остаются.
Едут по ним надзиратели таможен, поручики, дачники, трогается поезд, публика швыряет во все стороны багаж: "ты своими вещами чужие места занял. Кричат, зовут кондуктора..."; ожидают (или не ожидают) их другие дачники, и ожидание поезда стало общим местом русской литературы: "Вагоны, платформа, скамьи - всё было мокро и холодно. До прихода поезда студент стоял у буфета и пил чай"… Но вот вдали показались три огненных глаза. На платформу вышёл начальник полустанка. На рельсах там и сям замелькали сигнальные огни".
Эти начальники полустанков сами становятся путешественниками, влюблёнными, проходимцами. "В тот год, с которого начинается мой рассказ, я служил начальником полустанка на одной из наших юго-западных железных дорог. ("Рассказ проходимца").
Это такое же неудивительное начало повествования как "Однажды в вагоне...". Иной герой "писал "Историю железных дорог"; нужно было прочесть множество русских и иностранных книг, брошюр, журнальных статей, нужно было щёлкать на счётах, перелистывать логарифмы, думать и писать, потом опять читать, щёлкать и думать; но едва я брался за книгу или начинал думать, как мысли мои путались, глаза жмурились, я со вздохом вставал из-за стола"... ("Жена").
Кроме пассажиров едут и по делу. Вот старик с сыном везут скот, спят в теплушке, где нетепло.
Веселья нет, это не путешествие, а работа.
На остановке он идёт к локомотиву, проходит два десятка вагонов и "видит раскрытую красную печь; против печи неподвижно сидит человеческая фигура; её козырёк, нос и колени выкрашены в багровый цвет, всё же остальное черно и едва вырисовывается из потёмок".
Никто не отвечает старику. Машинист безмолвствует как железнодорожный бог.
А паровоз - алтарь этого бога.
Надо всем дать - обер-кондуктору, машинисту, смазчику... Откупиться от паровоза. ("Холодная кровь").
Чехов повсеместно называет паровоз локомотивом. Локомотив у него свистит - "вот послышался свист, поезд глухо простучал по мосту" и "тяжело вздыхает"; "Локомотив свищет и шикает...". ("Загадочная натура"). "Локомотив свистит, шипит, пыхтит, сопит..." ("В вагоне"); вообще, шипение неотъемлемое свойство перемещения чеховских героев по рельсам даже в воображении - Наденька К. пишет в дневнике: "Железная дорога шипит, везёт людей и зделана из железа и материалов".
Несчастный и униженный муж дарит любовнику своей жены... Что?.. "У меня есть одна вещичка... А именно, маленький локомотив, что я сам сделал... Я за него медаль на выставке получил". ("Ниночка").
Вокзал - место встречи толстого и тонкого, мужчины и женщины, мирной встречи человека и поезда.
Встреча иная происходит на откосе, на рельсах, как у двух бунинских героев. Но есть ещё более страшный способ единения человека с поездом, когда первый сливается с искореженным железом, и оба с землей.
Вываленный скверным возницей из пролётки, путейский инженер копошится в грязи, готовясь бить виновника.
- Вспомни Кукуевку! - говорит жена.
В этот момент крушение становится знаком.
Термин превращается в метафору, становится частью языка.
"А шёл длинный товарный поезд, который тащили два локомотива..."; "Сначала медленно полз локомотив, за ним показались вагоны. Это был не дачный поезд, как думала Лубянцева, а товарный. Длиной вереницей один за другим, как дни человеческой жизни, потянулись по белому фону церкви вагоны и, казалось конца им не было!" ("Несчастье").
Паровоз с вагонами, поезд превратились в символ.
Церковь, фон, дни, жизнь.
"Скользнул - и поезд в даль умчало. Так мчалась юность бесполезная, в пустых мечтах изнемогая... Тоска дорожная, железная свистела, сердце разрывая...". (Блок).
Пожалуй, самым "железнодорожным" русским писателем девятнадцатого века был Гарин-Михайловский. Герой его тетралогии, после спасения собачки (о чём осведомляла младших школьников книга для классного и внеклассного чтения) превратился в гимназиста, студента, наделал долгов, пустился во все тяжкие... Говорит он о себе что - "сошёл с рельсов, летит под откос", и комментарии этой терминологии излишни.
Спасает Тему Карташева то, что студентом он работал на паровозе помощником машиниста, глядел в жаркое окошечко топки. Этот паровоз, сохранившийся в воспоминаниях, вывозит героя в иную жизнь - инженерную.
Это вторая ипостась паровоза, второй его образ - рабочей лошади с широкой грудью, спасителя, что вывезет всё по широкой железной дороге.
Такое восприятие стало основой иной литературы, где паровоз превратился в символ гораздо более важный, чем тягловая сила.
Но об этом - дальше.
Ещё жил набоковский "игрушечный паровозик, упавший на бок и всё продолжавший работать бодро жужжавшими колёсами", ещё герой "С безграничным оптимизмом ... надеялся, что щёлкнет семафор, и вырастет локомотив из точки вдали, где столько сливалось рельс между чёрными спинами домов... и жар его веры в паровоз держали его в плотном тепле", но черта уже подводилась.
Ахматова говорила, что настоящее начало XX века - четырнадцатый год, в отличии от календарного. Незадолго до этой точки поворота, превращения Блок писал о XIX веке: "Век, который хорошо назван "беспламенным пожаром" у одного поэта; блистательный и погребальный век, который бросил на живое лицо человека глазетовый покров механики, позитивизма и экономического материализма, который похоронил человеческий голос в грохоте машин; металлический век, когда "железный коробок" - поезд железной дороги - обогнал "необгонимую тройку", в которой "Гоголь олицетворял всю Россию", как сказал Глеб Успенский".
Но этот век кончился.
Механическое чудовище - бронированный паровоз, давно ждавшей своего часа, появился на рельсах России.
Извините, если кого обидел.
