Меня подбрасывают на военном "КамАЗе". Воет мотор машины, и я еду в неизвестность.
Так случается, что я начинаю не то чтобы сотрудничать, а скорее помогать правительственным войскам. Впрочем, правительства нет, то есть, нет единой власти, есть лишь желания одних людей, вступающие в противоречия с желаниями других. Это вполне бергсоновское пространство, вновь вернувшееся в средневековую простоту желаний. У меня появляется напарник - молодой парень-таджик. У него есть забавная привычка - он, сложив особым образом пальцы и поднеся их ко рту, умеет даже не свистеть, а курлыкать. Он удивляется всему, что я рассказываю о Большом мире, удивляется моим светящимся командирским часам, удивляется людям, которых мы встречаем на дорогах. За чем, во исполнение какого задания послали нас в путешествие, я не знаю.
Вдвоём мы идём по горной дороге, как новые Сухов и Саид, возвращённые в жизнь из кинематографа. Даже имена в этом сне начинаются на одну букву. И вот мы попадаем в дом, где живут три сестры. Это не собственно аллюзия на чеховских персонажей, а история трёх женщин, что создали странный оазис среди войны. Одна сестра - совсем старуха, прожившая жизнь, Помнящая разные власти и разные уклады жизни. Она мудра особой, скорбной женской мудростью, скорбной и одинокой. Младшая сестра - совсем девочка, выходящая в степь собирать буйно цветущие алые маки. Средней мы пытаемся понравиться вместе с таджиком. Однако, эти ухаживания вполне платонические, это, скорее, игра, в которую включены все пятеро.
Странные звуки, которые таджик извлекает из комбинации пальцев очень нравятся всем трём женщинам, они сочетаются со звуками ветра, моющейся посуды и криком осла на улице.
Сёстры, кажется, хранительницы музея, забытого всеми и заброшенного. В пыльных и пустых комнатах сложены портреты передовиков и картины в рамах. Стоит в углу невесть откуда взявшийся бюст туркмен-баши Сапармурада Ниязова. Кипит в углу в углу вечный электрический чайник - тогда, когда в этом мире есть электричество. В этом доме хранится давний уклад, и мы с молодым таджиком пьём чай не из пиал, а из стаканов, живущих в металлических подстаканниках. Два наших абсолютно одинаковых автомата спят стоя, как лошади, в соседней комнате - дожидаясь своего часа.
Наши хозяйки - русские, но в пространстве сна национальность имеет лишь назывное значение. Однако, их нужно спасти, и, может, именно в этом цель нашего путешествия.
В поселение приходит оппозиция, но, как уже было сказано, оппозиция и правительство мешаются, как картошка и лавровый лист в супе. С шелестом опадает стекло в музее, оконное мешается с битым стеклом картин. Таджик стреляет через пустой проём окна. Я отстреливаюсь через проём двери. Пули, пролетая через комнату, пластами осыпают штукатурку стен. Обоев нет, и комната наполняется сырой пылью. Нападающие не видны, их нет, есть лишь опасность. Бой кончается ничем. Понятно лишь, что три сестры - это высшая ценность, значение которой ясно и мне и молодому таджику. Мы обязаны спасти их - надо уходить, и мы снова идём по горной дороге - три женщины, впереди молодой таджик, а позади - я. На привалах таджик курлыкает, сложив пальцы, и младшая девочка пытается вторить ему. На пустынной железнодорожной станции мы сажаем сестёр в случайный, будто заблудившийся поезд. Сёстры машут нам, младшая плачет, но вот поезд исчезает, будто бы его и не было.
Надо прощаться, наша миссия выполнена. Я снимаю с руки свои командирские часы и кладу их в протянутую ладонь своего спутника. Он делает шаг ко мне и вдруг складывает мои пальцы необычным образом. Таджик говорит: "Смотри, делай так. Делай так и вот так". Он учит меня курлыкать. Не свист, не стон, разносится над пустынной местностью. Протяжное и грустное курлыканье слышим мы оба - со второй попытки у меня получилось.
Звук несётся над горами и степью, и счастье не покидает меня вплоть до пробуждения.