Бестолковость родителей, вынуждала детей действовать, раздражение разрушало инфантилизм и приводило этих детей к достатку через науку выживания. Некоторые ограничились к красному пиджаку и сотовому телефону (последнее казалось верхом достатка). Или же наоборот, мои новые русские образца середины девяностых переживали несоответствие родителей себе. Причём уехавшие раньше, в начале девяностых, с завистью говорили о состояних, сложившихся через три-четыре года. Один мой знакомый с печалью перебирал своих поднявшихся московских и была в его голосе тоска, будто он поставил не на ту лошадь.
Была у него и иная черта - он был к тому же странным скопидомом, скрытным человеком. Он никогда не делился своими знакомыми ни деньгами, ни планами, оттого я верил, что он своего добьётся.
И снова я ехал куда-то, и вместо красивых девушек рядом со мной сидели двое парней, бритых и закольцованных, которые вполне могли оказаться преуспевающими арт-диллерами. Так проезжал я загадочную местность Hyi, а за окном мелькали какие-то градирни. Потом я заснул в Льеже, и неожиданно застрял в нём - надолго. Из-за этой чёртовой отдачи я ничего не понимал в вокзальных объявлениях. Можно подумать, что понял бы что-нибудь без этого вокзального эха. Французский мой описывался известной студенческой формулой "не знал, не знал, да ещё и забыл".
Был я в Льеже во время похорон двух умерших от голода в банде девочек. Всюду несли их портреты, были они за стеклами автомобилей, за стёклами витрин. Гумберт-Гумберта не доваели бы тут до полицейского участка.
Такие вот были родительские дела.
<1996>
Извините, если кого обидел.</p>
